Балтика в кубе: море внутри

Булат Назмутдинов

Лето выдалось тектоническим, поворотным. Как внутри Вышки, так и вне нее. Многое открыло новые грани и основания: лица, геометрические фигуры, бульвары. Как писал Вальтер Беньямин, нейтральная, отстраненная точка зрения в обществе невозможна. Чтобы познать хоть какую-то истину, нужно занять позицию, заметить, в каком пространстве ты говоришь. Только тогда взгляд становится ясным.

Но писать хочется не об этом (ведь об этом многие пишут и говорят), а о движении в шатком пространстве: как окружающий мир сковывает наши действия и одновременно творится ими. Хочу рассказать вам о Балтике, которую я увидел.

После пяти городов за восемь дней бессмысленно задаваться вопросом, откуда ты. Никого вокруг не волнует, далеко ли твой дом от центра Москвы. Перестаешь себя связывать с утраченной на время родиной, главное – ты, твой личный взгляд. Он все еще не свободен от национальных и географических предрассудков, оттенков и запахов прошлого. Но без них восприятие невозможно. Как и само путешествие.

Рига творится прыжком – быстрым, стремительным, трехчасовым: со всеми транзитами от дома до аэропорта, балтийского воздуха. Вытянутая, красно-коричневая, как сосна, Рига обдает тебя запахом хвои и морем, сдувает с ржавых мостов.

Полупустая столица Латвии занята (occupied?) немногочисленными русскими туристами. Вечером у Даугавы играет Rammstein, и возникает стойкое ощущение, что едва освещенный город под грохот басов штурмуют немцы: «Riga, dein Atem kalt!»

Отойдя от ударов первого дня, учишься различать латышский и русский по интонации, почти не вслушиваясь. Русский похож на волну – упругий и гибкий. Латышский – чуть более ровный и мелодичный: методичный, как рижский дождь, идущий весь день с одинаковой скоростью.

Едешь вдоль берега по пути в Таллин. Но чувство – бежишь по коридору из сосен куда-то за город, вдоль пепельного залива. В сторону дач, ветряков и подсолнухов.

Но вместо просторного дома, обшитого деревом (на Балтике это любят), попадаешь в теплицу. В душный, приземистый Таллин, скованный духотой и внезапными ливнями. Если в Питере, Риге и Таллине вероятность осадков оценивают как нулевую в течение дня, это значит только одно: через полчаса будет дождь.

Стокгольм – это сверхсовременная колба, детали которой спаяны так гармонично, что уже непонятно, где патина Средневековья, а где раскрашенная под старину деталь из «Икеи». Дома стоят шведской стенкой под жалящим солнцем. Лучи, отражаясь в окне, как в зеркале, жгут тебе лазерным скальпелем щеки: чувство, что скоро – пластическая операция.

Сами же шведы – круглосуточные вампиры, загорелые, самоуверенные, сосущие кровь остывающей Балтики. Стокгольм – то, чем мог стать Петербург при ином финансировании. Рига в сравнении с первым – сдувшийся шарик, за тридцать лет потерявший почти половину населения.

В Стокгольме хочется жить. В том смысле, что его обитатели очень хотят продлить свою жизнь, не думая о потустороннем: в протестантской церкви нет никого, люди пьют кофе за столиками возле паперти.

На фоне Стокгольма Хельсинки – это вигвам в сравнении с небоскребом, но очень удобный, уютный: с пляжем и соснами в небольшом центре, хвойным, душистым кладбищем, ведущим в тихую бухту. Обаяние чистой воды. Обаяние сладкой смерти.

В вертикальной системе мы все еще видим вершины. Объятия финского капитализма снимают эту проблему, ты поглощен повседневными удовольствиями, драйвом от собственного пребывания в обустроенном мире. Фланируя, растворяясь в пространстве, как товар или пьяный прохожий в толпе, течешь ручейком в соленую гавань.

Питерцы ошарашены и придавлены красотой города и часто – своей невозможностью ей соответствовать. Но щетина российских мужчин, часто неприбранная и случайная, – живое пятно на теле земли. Знак того, что история не окончилась. Не все еще отполированы.

Добровольный номадизм сродни заболеванию. Обязательно нужно что-нибудь сделать и куда-то попасть, но не знаешь зачем. Приезжаешь куда-то, чтобы наметить отрезок или замкнуть окружность на туристической карте. Глубины и объема не видно, удовольствия нет, только дорога: ожидание, преодоление. В пять ждешь шести, в восемь – двенадцати. О семи даже думать не хочется, но все равно ты их держишь в уме. До 17 недалеко.

После долгого путешествия остается запомненное пространство, преображающее повседневность. Остается то место, куда вновь возвращаешься осенью. Где ты уже не турист, где полноценный, рельефный мир. Именно здесь, а не где-то еще, у далекого моря, но с «морем внутри», мы можем многое изменить. Путешествие – это квадрат, родина – куб, невозможный без первого.

Автор текста: Назмутдинов Булат Венерович, 6 сентября, 2019 г.