Учителя и ученики

Этот выпуск посвящён теме наставничества в науке. Сегодня о своих учителях рассказывают ведущие профессора Высшей школы экономики.

Александр Филиппов, канд. филос. н.,  д .  соц . н.,ординарный профессор НИУ ВШЭ, руководитель Центра фундаментальной социологии, заведующий кафедрой практической философии, главный редактор журнала «Социологическое обозрение»

Когда я познакомился со своим будущим учителем Юрием Николаевичем Давыдовым (1929–2007), я учился на философском факультете МГУ. В конце 70-х гг. на факультете (и в особенности по моей специальности) программы были очень догматическими, а преподавание низкокачественным. Страшно вспомнить, что тогда называлось там социологией и в какие учебные планы она была включена. У меня было ощущение, что я погибаю, что я совершил самую страшную ошибку в своей жизни, когда туда пришёл. В это время мои старшие друзья начали сами и приохотили меня читать журнал «Вопросы литературы», в котором публиковались многие известные философы. Оказалось, что помимо официоза есть иная иерархия авторитетов, что читать надо Аверинцева, Гайденко, Давыдова. Летом 1978 г. я запоем читал книгу Давыдова «Искусство и элита», открывшую мне целый мир западной мысли – от немецких романтиков до Адорно, к тому же написанную необыкновенно хорошо. Как студент, не так давно приехавший из провинции, я представлял себе автора каким-то небожителем, существом из другого мира, не имеющим ничего общего с унылыми и бессмысленными людьми, заполонившими факультет. Каково же мне было узнать, что «небо не слишком высоко»: Давыдов работает в Институте социологических исследований АН СССР, да и живет неподалеку от нашего дома. В ИСИ тогда работал мой отец; страшно стесняясь и волнуясь, я совершил, пожалуй, самый важный поступок в своей жизни: попросил отца познакомить меня с Давыдовым.

Я до сих пор не могу понять, почему он согласился иметь дело со мной всерьёз – на первом этапе, конечно, он просто оказывал любезность коллеге по работе. Я же был совершенно зашоренным типом: ничего не знал и имел абсолютно несообразное представление о тех научных результатах, которых достиг к тому времени. Я хотел быть позитивным учёным, «социологом на предприятии», и на основе исследований открыть какой-нибудь социальный закон. Смущала меня лишь интеллектуальная низкопробность литературы, которую приходилось при этом читать. Я сказал Давыдову, что хочу почитать немецких авторов (у меня был хороший немецкий), «поставить себе мышление», а затем вернуться обратно и продолжить заниматься той же проблематикой, которой я занимался раньше. Он на это сказал: «Знаете, есть в Германии такой социолог – Луман[1]. У нас им никто не занимается. Вот идите, его и почитайте». Выходило так, что он с невинным видом, образно говоря, вывез меня на середину океана, не предупредив о том, что это – океан, и бросил там со словами: «Когда приплывёшь, тогда и поговорим».

До этого я занимался теорией общественного мнения, и, увидев, что у Лумана есть статья «Общественное мнение», я решил её для себя перевести, изучить и раскритиковать со свойственной мне, как мне казалось, гениальностью. Потом, когда я её перевёл и прочитал, я заплакал. У меня буквально были слёзы, потому что я вообще ничего не понимал, ни одного предложения. С рукописью своего перевода и с мучительной неспособностью что-то спросить я притащился к Давыдову. Он мне прочитал мне маленькую лекцию, дал какие-то книжки. Так и пошло у нас дальше. Под его руководством я написал курсовую, потом дипломную работу. Когда выяснилось, что университет не соглашается на то, чтобы он был моим руководителем в аспирантуре, я пошёл в аспирантуру в Институт социологических исследований. Там моё обучение у него проходило по той же схеме: он советовал литературу, я исчезал на полгода, читал, потому что мне не о чем было с ним говорить, пока я не начитаю литературу.

Я уже упомянул, что жили мы близко друг от друга и часто добирались до работы вместе или вместе возвращались домой, он много ходил и во время переходов рассказывал о себе. Я помню кое-что до сих пор, хотя не поручусь за точность.

Давыдов был очень интересным человеком. В Саратове он закончил исторический факультет, но его больше интересовали философия и литература. Он работал в театре заведующим литературной частью и даже написал пьесу по «Звездному мальчику» Оскара Уайльда. По ней был впоследствии снят фильм (http://www.kino-teatr.ru/kino/movie/sov/2435/annot/), который пользовался успехом и не забыт до сих пор.

Ему не давали заниматься философией в Саратове, и он отправился в Москву, решив для себя, как он говорил, что либо овладеет «Феноменологией духа» Гегеля, либо уедет обратно. Он приехал в Москву, поступил в аспирантуру и каждый день приходил в библиотеку Института философии и читал «Феноменологию духа». Через полгода к нему подошёл человек и сказал: «Давай знакомиться. Я – Ильенков[2]». Так Давыдов вошёл в среду молодых, ярких людей, которые оказали большое влияние на нашу философию. Конечно, воспоминания – вещь спорная, многие видят одни и те же события по-разному. Но есть и объективные вещи. Если сейчас вы откроете советское 14-томное собрание сочинений Гегеля, то обнаружите интересную вещь: практически все тома вышли в 30-е годы, и только четвёртый том с «Феноменологией духа» вышел в 1959 году. Дело в том, что перевод этого текста сделал Г. Шпет, его расстреляли, и, соответственно, тогда, в 30-е, этот том издан не был. А в конце 50-х, когда выпускать его всё же решились, предисловие поручили написать Давыдову, который тогда только закончил аспирантуру. Уже ясно было, что это восходящая звезда, и на первых порах карьера его развивалась стремительно.

 Это была особая эпоха – расцвет не только мирового, но и отечественного неомарксизма. Давыдов тогда написал книгу, которая составила ему славу у нас в стране и, после того, как её стали переводить, определённую известность за рубежом – «Труд и свобода» (1962). Она до сих пор значится во всех больших обзорах неомарксистских концепций отчуждения.

В 1966 году вышла та самая, упомянутая раньше, книга «Искусство и элита». В это время он приходит к пониманию того, что социология и социальная философия в его видении сливаются воедино. Он разрабатывает целую программу социологии искусства, и пропедевтикой к ней оказывается книга «Искусство как социологический феномен» (1968).

Когда началось диссидентское движение, Давыдов оказался среди так называемых «подписантов», протестовавших против судебных процессов над диссидентами. Все эти люди потом поплатились карьерами, а для него это закончилось строгим выговором с занесением в учётную карточку. Это было самое суровое, не считая исключения из КПСС, партийное наказание, которое нередко оборачивалось «волчьим билетом» при приёме на любую работу в научные и учебные заведения.

Он уцелел, однако у него произошёл поворот в мировоззрении. Незадолго до того он побывал на Западе (если не ошибаюсь, в Западном Берлине). Там он застал студенческие волнения, которые произвели на него тягостное впечатление, беседовал с Адорно[3], который, как я понимаю, тоже не вызвал у него особых симпатий. Пройдя сам через неомарксизм, продумав самостоятельно многое из того, что стало так популярно в те годы с подачи западных неомарксистов, он стал на долгие годы одним из ведущих критиков этого направления. «Критикуя их, – говорил он мне, – я во многом занимаюсь самокритикой».

Первый поворот он совершил тогда, когда перестал строить всё на Марксе и Гегеле, потому что в какой-то момент понял, по его словам, что «способен объяснить всё» (это чувство нередко возникает в результате таких занятий). «Это было ужасно, – говорил он, – это – конец». Поэтому, даже притом, что он обладал мощным систематическим умом, Давыдов принципиально отказался от системостроительства в пользу исследования конкретного материала литературы, философии и социологии.

В 1970-м году он совершает второй важный поворот – отказывается от «новой левой» ориентации. Сначала он делает важный доклад «Критика „новых левых“». Потом он пишет на эту тему статью, которую, как я понимаю, проклинает вся «прогрессивная» общественность. Отношение к Давыдову в философской среде ухудшается (я сам видел это негативное отношение в начале 80-х). Из Института истории искусств, где он заведовал сектором социологии искусства, ему приходится уйти, он находит место лишь в Институте социологических исследований. Вообще, это трудно себе представить в нынешнее время, но публикации и профессиональную судьбу  Давыдова курировал специальный человек в ЦК КПСС (один из так называемых инструкторов, отвечавший за философию и социологию). Впрочем, это не всегда было ему во вред. В 1972 году произошла ещё одна неприятная история, которая известна, как разгром Института социологических исследований. В то время из института пришлось уйти очень многим, и предполагалось, что уволят и Давыдова. Руководство института хотело, чтобы Давыдов ушёл сам, так как формальных причин для его увольнения не было. Поэтому для Давыдова были созданы невыносимые условия труда. Тогда сотрудников иногда отправляли на работу в колхозы и на овощные базы, и по велению руководства Давыдов вынужден был каждый день работать на овощной базе. Однако поскольку судьба Давыдова была в руках людей из ЦК, то в ЦК решили, что увольнять Давыдова не нужно, и он остался. Ему разрешили выпустить книгу, и он, наконец, защитил докторскую диссертацию. При этом довольно долго ему не позволяли создать своё подразделение. Поэтому, когда я после аспирантуры пришёл к нему, у него была только никак не оформленная «группа Давыдова».

Конечно, все эти события сказались на его здоровье. Он постоянно боролся. Все мы часто работаем по ночам, но он работал ночи напролет и бодрствовал днём. Он ставил себе на ночь термос с кофе, выжимал туда лимон и работал. Это было ещё до нашего знакомства, а когда мы познакомились, у него было больное сердце. Его заболевание называлось стенокардией покоя, т.е. ему нельзя было сидеть или лежать, иначе мог случиться сердечный приступ. Он боролся с этим: много ходил, дома соорудил себе конторку, за которой он мог стоя печатать на машинке свои тексты.

Иногда складывалось ощущение, что нет ничего такого, чего бы он не преодолел. Это был феномен чистой воли. Он постоянно справлялся со всё новыми вызовами.

В 1981 году он опубликовал книгу «Этика любви и метафизика своеволия», в которой, в частности, содержалась резкая критика Ницше. Она вызвала ещё больший резонанс. Если раньше ему не могли простить критику «новых левых», то теперь не могли простить критику Ницше. Буквально через год в журнале «Коммунист» (журнал ЦК КПСС) появилась статья-донос, в которой книга Давыдова была подвергнута разгромной партийной критике.

Нужно понимать, что тот период был периодом «угара» советской власти. Тогда многие люди показали свою истинную сущность. Вообще каждому человеку иногда очень полезно стать объектом политического доноса. В этот момент многие человеческие и политические вещи проясняются раз и навсегда.

Тогда, однако, для Давыдова всё закончилось благополучно. Как раз в самый судьбоносный момент умер генсек, ситуация изменилась, и никого уже не интересовал этот скандал.

Давыдов прекрасно разбирался в том, какие исследования проводятся на Западе в области теоретической социологии. Когда начинался какой-нибудь конгресс, то он тут же был на коне: выступал с докладами, выпускал новую книгу. Когда конгресс заканчивался, Давыдов вновь становился объектом давления, его пытались заставить заниматься тем, что было нужно только начальству. И так до следующего конгресса.

В таком режиме я просуществовал с ним какое-то время и считал для себя это огромным счастьем. Тогда же благодаря ему я съездил на стажировку в Германию. К сожалению, когда я вернулся, наши отношения были далеко не безоблачными. Дело в том, что во время своего длительного обучения на Западе я много всего начитал, многому научился. Я, может, и не стал умнее, но мой кругозор поменялся. Меня уже интересовали другие темы, тексты. В конце концов, я целый год посещал семинары Лумана, и это оказало на меня огромнейшее влияние. Я понимал, что больше не могу быть ни в чьём фарватере.

Сегодня его труды не пользуются популярностью, так как они были написаны в другую эпоху и для других людей, в то время, когда нельзя было высказаться напрямую. К тому времени, когда эпоха созрела для прямого высказывания, на которое он по всем своим дарованиям был способен, он отказался меняться вслед за эпохой. Он был чужд ей. Ему не нравилось засилье экономистов. У него было очень много иллюзий. Он верил, что когда экономисты потерпят неудачу, тогда настанет черёд социологов. Он не мог понять, что экономисты никогда не проиграют. Вместе с тем, он и в поздние годы написал несколько важных работ. Мне кажется, что реконструкция его философии как несостоявшейся системы, задуманной и исполненной как фрагменты большого диалога с великими, ещё предстоит. Я бы сам с удовольствием занялся этим, но я до сих пор не уверен, что дорос до понимания всего, что он нам оставил. Иногда бывает так соблазнительно думать, что ты «уже большой» и превзошёл учителя. Но нет. Несколько его поздних работ – о книге Вебера «Аграрная история древнего мира», о полемике М. Вебера и Б. Кистяковского – написаны так, что для меня лично остаются образцом научного стиля, недосягаемой вершиной.

Мне очень жаль, что речь моя получается сумбурной. Через много лет я продолжаю относиться к нему с любовью и почтением и всё же надеюсь, что его труды не утратили обаяния для читателя, а время некоторых из них ещё придёт.

 

Эмиль Ершов, к.э.н.,ординарный профессор НИУ ВШЭ, профессор кафедры математической экономики и эконометрики , ведущий научный сотрудник научно-учебной лаборатории макроструктурного моделирования экономики России

Я не типичный «ученик» в том смысле, что у меня никогда не было какого-то одного наставника, у которого я бы учился продолжительное время. Дело в том, что я по образованию  математик, но больше пятидесяти лет работаю в среде экономистов, поэтому мой личный опыт в этой области достаточно специфичен.

Конечно, в экономике встречаются классические случаи наставничества. Их, может быть, не так много, как хотелось бы, но всё же они есть. Например, Л.В. Канторович и его ученик – академик В.Л. Макаров. В то же время бывают и другие случаи, которые я бы назвал случаями сетевого способа обучения или выращивания, когда человек постепенно начинает понимать то, что ему нравится, чем он хочет и может заниматься, не под влиянием одной личности, а проходя через серию взаимодействий с разными людьми, учителями и соратниками. Моя история как раз из этой серии.

Эту историю я, пожалуй, начну ещё со своего обучения в школе, ведь мой интерес к математике появился именно там. Интерес этот был в первую очередь вызван тем, что у нас был очень хороший преподаватель математики – И.В. Шевяков. Сама же школа была в основном гуманитарного профиля. Среди её выпускников много известных деятелей культуры. Однако, к сожалению, самым слабым предметом, который нам преподавался, была физика. И по несчастливому совпадению я как раз хотел быть физиком. Меня очень интересовало то, как реализуется в космосе закон всемирного тяготения, как планеты, звезды и галактики взаимодействуют друг с другом. Я тогда активно занимался этой темой, читал относительно простые статьи, в которых пересказывались идеи теории Альберта Эйнштейна. А когда пришла пора определяться с факультетом, то оказалось, что на физфак идти бессмысленно, так как общий уровень моей подготовки по физике не был высоким. В этой ситуации я выбрал мехмат МГУ, потому что математика мне давалась лучше всего.

В то время ситуация на факультете была непростой. Да и само время было тяжёлым, так как тогда были гонения по национальному признаку. Вычислительная математика, языки программирования и то, что сегодня называют информатикой, – были ещё на начальном этапе становления. На мехмате я проучился с 1951 по 1956 год, учился хорошо, был сталинским стипендиатом. Среди тех математиков, которые нам преподавали на первых курсах, были учёные мировой величины: А.Я Хинчин, П.С. Александров и др.  Конечно, среди профессоров выделялся гениальный и разносторонний математик А.Н. Колмогоров. На старших же курсах уже практически не было таких преподавателей, которые своими лекциями действительно могли заинтересовать студентов. Хотя позднее относительно молодые преподаватели стали большими учёными (например, А.А. Милютин,  Р.Л. Добрушин).  В эти годы ещё студентами были такие (в будущем, известные) математики как В.И. Арнольд и С.П. Новиков. На семинары такого выдающегося учёного и математика как И.М. Гельфанд студентам 3-4 курса ходить было очень интересно, но не вполне продуктивно. Он был настолько разносторонним ученым и в то же время резким и темпераментным человеком, что понять его систему рассуждений на студенческом уровне было трудно.

В итоге, когда дело дошло до выбора кафедры, я выбрал кафедру дифференциальной геометрии. Там моими учителями были: профессор С.П. Фиников, который говорил на итальянском и французском лучше, чем на русском, полковник, профессор и д.ф.-м.н  Г. Ф. Лаптев, который преподавал в академии Жуковского и одновременно был крупнейшим специалистом и на мехмате, и П.К. Рашевский, работы которого меня заинтересовали после того, как я прочитал его учебник по тензорному исчислению и римановой геометрии. Тогда меня продолжала интересовать не физика вообще, а теория тяготения, космология, и во время обучения я стал понимать, что в самой математике заложены подходы к проблемам физики.

Однажды я присутствовал на докладе академика А.Н. Колмогорова, в котором он рассказывал о том, что такое кибернетика и теория информации. Обратившись к его работам, я понял, что математика имеет широкий спектр нематематических сфер приложения (в т.ч., например, и в области литературоведения). В итоге вскоре после этого я решил попробовать применить математику к той области, которая у нас ещё была плохо изучена, – экономике. Нашёл несколько книг зарубежных авторов, в том числе не переведённых на русский язык.

Тогда же я узнал, что к нашей кафедре имеет близкое отношение выдающийся математик, статистик и экономистЕ.Е. Слуцкий, а также о том, что за год до моего поступления в университет заведующим кафедрой был крупный профессор С.С. Бюжгенс, учеником которого был известный экономист А.А. Конюс, разработавший совместно с ним идеальный индекс стоимости жизни. Благодаря работам Слуцкого и Конюса я понял, что математика в экономике – это не счёт, а логика, то есть некоторая формализация теории.

Мне повезло, что после учёбы я попал на работу в Институт Госплана. Там я был единственным сотрудником с высшим математическим образованием. Довольно скоро ко мне за консультациями в решении отдельных задач стали приходить экономисты. Потом вокруг меня сначала образовалась лаборатория, а затем и отдел. Кроме того, я уговорил директора института А.Н. Ефимова пожертвовать спортивным залом, и мы поставили туда компьютер.

В то время роль моего коллективного руководителя играли многие и совершенно разные люди. Старшие товарищи, конечно, не были специалистами в математике, но к молодёжи относились всерьёз и были готовы говорить с нами на содержательном языке. Это было важно, потому что, конечно, куда легче просто говорить своим ученикам, что они ничего не знают, вместо того, чтобы разговаривать с ними профессионально о серьёзных проблемах. Назову нескольких экономистов, у которых мы учились.  Это – Л.Б. Альтер,  Л.Я.  Бери,  Р.А. Белоусов, В.Ф. Майер. Позднее в институт пришел работать А.А. Конюс.

 Одновременно со мной в институте работали многие талантливые молодые экономисты. Позднее они состоялись и как ученые и как организаторы науки. Это – С.С. Шаталин, Н.Я. Петраков,  А.А. Анчишкин, Ю.В. Яременко, Ф.Н. Клоцвог, М.Я. Лемешев. Многие, однако, вскоре ушли из института, в том числе после событий в Чехословакии. Некоторые ушли также и потому, что стало понятно, что Госплану и правительству не нужна правда об экономике. Доходило до того, что запрещалось произносить слово «инфляция». Кроме этого, когда планировалось, что темпы роста по нацдоходу должны будут составить более 6%, «молодежь» (в том числе и я)  спрогнозировала темп чуть больший, чем 4%. За это нас фактически назвали «антисоветчиками», но ничего не стали предпринимать ни в экономике, ни в отношении молодых возмутителей спокойствия. Когда в очередной раз в стране планировалась пятилетка,  то рост сельскохозяйственной продукции  по плану должен был составить 30% за пять лет. Было ясно, что такой рост не может быть получен без принятия коренных мер в экономике. Значение достижения таких темпов в сельском хозяйстве было очевидно: решалась продовольственная проблема, страна не была бы вынуждена разменивать нефть на зерно. Но меры, обеспечивающие такой рост, фактически не предусматривались. После первого года пятилетки рост составил 1%, после второго – еще 1,5%. В итоге, пятилетку отменили и сделали семилетку.

Вот примерно в таких условиях  работали российские экономисты, в том числе и наша институтская команда.  Мы тогда все примерно были одного возраста, академиков среди нас не было, а относились мы друг к другу, с одной стороны, требовательно, а с другой – дружески. Собственно в такой обстановке мы и формировались как исследователи и учёные.

Однако время шло, и постепенно практически вся эта команда перешла под крыло Академии наук. При этом ушедшие «потеряли соперника», им не с кем было спорить, а соответственно и не было особой мотивации для саморазвития. А Академия наук сама не могла помочь в подготовке и реализации серьёзных стратегических решений.  Вскоре члены этой команды стали молодым ядром Отделения экономики АН СССР.

Таким образом, я могу себя назвать порождением сетевого подхода к обучению. Это вполне объяснимо, так как я перешёл из математики в экономику, которая на тот момент у нас ещё не сложилась как настоящая наука. Тогда практически не было таких наставников, которые могли действительно за собой повести и чему-то научить. В то время, когда мы формировались как учёные (в начале 60-х годов), практически не было экономистов, которые были бы не только старше нас, но и были бы способны быть наставниками-учителями (кроме Л.В. Канторовича и  А.Л. Лурье). Крупные российские экономисты  к тому времени либо уже умерли (и не всегда своей смертью), либо не участвовали в решении серьезных практических и научных проблем и в подготовке научной смены после того, как побывали в тюрьмах и ссылках. В этом смысле история всего нашего поколения – это история поколения людей, выращенных в рамках коллективов.

Преимущество сетевого подхода состоит в том, что здесь вы уподобляетесь ласковому телёнку: у вас есть возможность собирать нектар с разных цветов, учиться у разных людей. А когда вы ещё работаете в команде талантливых учёных, то, конечно, результаты не заставят себя ждать.

 

[1] Никлас Луман (1927–1998) – немецкий учёный, один из выдающихся социологов XX столетия. Он является автором 40 книг и 250 статей по теории социального познания и системной теории общества, которые переведены на многие языки мира.

 

[2] Эвальд Васильевич Ильенков (1924–1979) — отечественный философ и психолог. Защитил докторскую диссертацию на тему «К вопросу о природе мышления». Он обосновал роль идеального в развитии личности, дал теоретическое описание индивидуального развития как формирования способности действовать в идеальном плане. Также он является автором выдающихся работ по диалектической логике.

[3] Теодор Адорно (1903–1969) – немецкий философ, один из главных представителей Франкфуртской школы, автор многих работ по проблемам культуры, искусства, литературы, теории познания, философии морали, социологии, музыкальной критики.

27 апреля, 2012 г.