Академическое чтиво

В этом выпуске о своих любимых художественных и научных произведениях, а также о книгах, полезных в преподавании, рассказывают учёные Вышки — историк Антонина Шарова и культурологи Ирина Глущенко и Илья Кукулин.

Художественная книга

Ирина Глущенко, доцент школы культурологии факультета гуманитарных наук

В первом классе у нас была елка. Мой костюм по тогдашним понятиям не очень подходил для девочки: костюм мушкетера. Ничего удивительного, он достался мне от двоюродного брата. Выжила только картонная шляпа, обклеенная черной бумагой. А когда-то был и камзол с марлевыми рукавами, на которые были нашиты разноцветные шелковые ленточки, и чешки, украшенные капроновыми бантами. Уместнее были бы ботфорты, но ботфортов не нашлось... Зато имелась шпага, настоящая железная шпага, можно только гадать, откуда она взялась, и красная шелковая перевязь, украшенная золотой бахромой.

Мне было семь лет, я еще не читала «Трех мушкетеров» Александра Дюма, но шпага и шляпа навсегда сделали свое дело.

Уже потом я прочитала эту книгу, потом еще и еще раз, а потом делала так: прочитывала целиком, закрывала и тут же возвращалась к началу, когда еще ничего не произошло, и госпожа Бонасье не умерла, и Фельтон не зарезал Бекингема, и Миледи не отрубили голову, а д'Артаньян только выезжал из своего дома и прощался с отцом.

Толстый том в твердом розовом переплете. Картинки, которые я знаю наизусть. Мифическая Гасконь. И гасконцы – самые храбрые, самые преданные, самые выносливые. Лучше гасконцев нет никого на свете.

Уже во взрослом возрасте все это обрело плоть как, например, город Лилль. Лилльский палач, заклеймивший Миледи, жил именно здесь. Я все искала «уединенный и унылый» домик на окраине. Атос тоже искал дом палача, но никто не хотел показать. Пока не поняла, что искал-то он его в Бетюне! Говорят, в Бетюне часто бывают русские туристы – самые, пожалуй, страстные поклонники французских мушкетеров. Именно они выспрашивают в местном туристическом бюро, где же находится монастырь кармелиток, в котором Миледи отравила Констанцию Бонасье.

Но никакого монастыря кармелиток здесь нет.

Впрочем, Бетюн по-своему помнит Миледи: на вывеске «Milady coiffure» изображена кудрявая женская головка: подходящее название для парикмахерской, где вместе с волосами отрежут и голову.

Дюма сделал родиной своего героя город Тарб, хотя Тарб не имеет отношения к месту рождения настоящего д'Артаньяна. Он родился в окрестностях города Ош. Именно этот город считается родиной д'Артаньяна, именно здесь ему стоит памятник.

Каменный герой на лестнице невысок и грустен. Из-под плаща торчит шпага. Кто это? Литературный персонаж или его прототип? На памятнике выбито только D'Artagnan.

Замок не литературного, а настоящего д'Артаньяна расположен в деревне Люпиак.

— Что вы там собираетесь делать? – спросил таксист.

— Посмотрим замок д'Артаньяна. Знаете такого?

— Да, я смотрел мультик, – сказал таксист.

И разве можно было объяснить, что мы навсегда, с детства, запомнили этого юношу с крючковатым, но тонко очерченным носом, и я могла бы с закрытыми глазами приготовить чудодейственный бальзам, если бы только знала, где берут розмарин.

Рекомендую эту книгу всем, кто еще верит в подвиги и в чувство собственного достоинства.

Илья Кукулин, доцент школы культурологии факультета гуманитарных наук

Главной Любимой Книги у меня нет – и давно. На протяжении жизни любимые книги менялись, многие остаются любимыми и сейчас. В юности я читал очень много фантастики, и до сих пор некоторые фантастические произведения остаются для меня очень значимыми: рассказ Айзека Азимова «И настала ночь», Уильяма Тэнна «Нулевой потенциал», «Поиски наугад» Джона Уиндема, «Чокки» того же Уиндема... Потом появились самиздатовские тексты советского времени, такие, как «Школа для дураков» Саши Соколова и «Москва – Петушки» Венедикта Ерофеева. Еще позже благодаря одному из моих учителей, поэту и критику Михаилу Айзенбергу, я открыл для себя совершенно замечательного русского писателя Павла Улитина, который изменил мое представление о том, что такое литература и как она может работать с человеческим сознанием. Когда меня спрашивают, что бы я советовал прочесть из современной литературы, я стараюсь отвечать в зависимости от того, с кем я говорю в этот момент: нужно понять, что ему или ей может быть интересно. Это касается и художественных, и научных книг. Меньше всего мне хотелось бы быть человеком, который всем советует прочитать одну и ту же книгу.

Здесь можно чуть подробнее рассказать о прозе Павла Улитина. Я узнал о нем в 1991 году из самого первого номера журнала «Московский наблюдатель», который был, формально говоря, о театре, а если говорить более точно – о независимой культуре в целом. В этом номере было напечатано небольшое произведение, или, точнее, авторский дайджест книги под названием «Татарский бог и симфулятор». Пересказать эту прозу, как и другие произведения Улитина, невозможно. Но это и не поток сознания в том смысле, в котором говорят о Джойсе. Это достаточно строго организованная проза, только очень непривычная по своему устройству. Например, мы можем прочитать реплики персонажей, которые участвуют в угадываемых, оставшихся «за кадром» событиях, но о самих событиях, вызвавших эти реплики, мы в точности ничего не знаем. Как ни странно, отгадывание возможных поводов для реакций персонажа или персонажей и радость от их интонационной точности производит очень сильное впечатление, затягивает, как детектив. Ты следишь за событиями, о которых можешь судить только по доносящимся до тебя голосам. В ряде случаев Улитин пишет про исторические события, про скандалы среди советской интеллигенции в 1950–60-е годы, поэтому кое-что получается додумывать, исходя из известных обстоятельств. В частности, Улитин очень болезненно реагировал на позднюю мемуарную прозу Валентина Катаева и крайне скептически и язвительно о ней отзывался, понимая, однако, что большому количеству людей эта проза нравится. Его задевало, что Катаев в своей поздней прозе преподносил себя как человека, который помнит эпоху русского модернизма. А для Улитина та форма связи с русским модернизмом, которую предлагал Катаев, – сейчас бы ее назвали попсовой – была совершенно неприемлема. Улитин de facto обвинял Катаева в превращении памяти о русской литературе 1920-х –30-х годов в поп-аттракцион.

Мы знаем, когда так же, «по краям», описывала любовные приключения поздняя романтическая лирика, например, Фет: «Шепот, робкое дыханье, / Трели соловья…». Но настолько сильного вычитания собственно событий, когда остаются только скользящие упоминания о случившемся и не случившемся, – и при этом читать не менее интересно, чем стихотворение Фета – такого в русской литературе еще не было.

Антонина Шарова, доцент школы исторических наук ФГН, академический руководитель образовательной программы «История»

У меня нет одной единственной любимой книги. С возрастом и жизненным опытом меняются наши художественные предпочтения. И к книгам, которые когда-то читали в самиздате, или потому, что не прочитать их было невозможно, так как их читали все, особенно в 80-е годы, впоследствии не возвращаешься. Несомненно, что эти книги тебя вырастили и воспитали, но потом они просто стали твоей общекультурной базой.

Впрочем, из наиболее сильных впечатлений я бы назвала, как ни странно, роман Харпер Ли «Убить пересмешника», который прочитала лет в тринадцать. Причем прочитала сначала в прекрасном переводе Норы Галь и Раисы Облонской, а потом, с не меньшим удовольствием, и на английском. И зацепил меня вовсе не детективный сюжет книги, но замечательный язык и поразительное, щемяще искреннее восприятие окружающих и самой жизни, которое характерно именно для ребенка. Несколько лет назад перечитывала текст для семинара со студентами и получила такое же удовольствие. Зачем читать эту книгу? Чтобы отчетливо увидеть, как убийственна может быть зашоренность человека идеологическими, националистическими и любыми другими штампами и предрассудками, и как сложно с ними бороться. Мне кажется, что эта книга, даже без привязки к конкретной проблематике и американской истории, остается и останется актуальной.

Академическая книга

Ирина Глущенко

Я думаю, справедливо будет назвать книгу П. Вайля и А. Гениса «60-е. Мир советского человека» (1988).

Ни в одной книге, наверное, атмосфера шестидесятых не описана лучше. Это, пожалуй, была первая книга, в которой о советской жизни рассказывалось остроумно.

Хотя тут есть много прекрасных глав о физике, о космосе, о школе, о поездках за туманами (знаменитая советская жажда странствий, спасающих от серости и тоски повседневной жизни!), самой яркой главой, по-моему, остается глава «Фундамент утопии», глава про коммунизм.

После развенчания Сталина нужно было дать новый позитивный идеал, причем гуманный, но не демократический. Новая позитивная идея, коммунизм, предопределила многие культурные представления и образы не только на двадцать лет вперед, но едва ли не до начала XXI века.

В 1961 году коммунизм обещали построить через двадцать лет. Вайль и Генис называют этот срок «потрясающе дерзким». «Никто и не заблуждался насчет построения коммунизма в 20 лет. Любой мог выглянуть в окно и убедиться в том, что пока все на месте: разбитая мостовая, очередь за картошкой, алкаши у пивной. И даже ортодокс понимал, что пейзаж не изменится радикально за два десятилетия», – пишут авторы.

Удивительно, что общество, пережившее войну, сталинские лагеря, разруху и голод, смогло к началу 60-х годов сформировать в массовом сознании столь светлый, добродушный и инфантильный взгляд на мир.

Всегда стараюсь внести в свои исследования эту долю иронии. Без нее и советского времени не поймешь.

Илья Кукулин

К культурологии, области моих сегодняшних профессиональных интересов, я пришел далеко не сразу. Поэтому я перечислю пять книг, которые, как мне кажется, оказали на меня очень сильное влияние в разном возрасте.

Первая – это прочитанная в 14 лет «Зоология беспозвоночных» Валентина Догеля (1882–1955); кажется, первое издание было еще в 1947 году. В принципе, это просто хорошо написанный университетский учебник. Но для меня это была первая в жизни научная книга, прочитанная от начала до конца. Мне и теперь кажется, что у Догеля чувствовался очень сильный и хорошо ощутимый даже в учебном тексте эволюционистский пафос. Понимание того, что весь органический мир (в случае Догеля – весь животный мир), вся его эволюция, пронизаны единой движущей силой повлияла на мое восприятие культуры, на мировоззрение в целом.

Затем было эссе «Бальмонт-лирик» Иннокентия Анненского. Меня совершенно поразило, когда я читал его в возрасте 18-19 лет, как можно анализировать поэзию, которая выглядит, казалось бы, как красивое плетение словес; анализировать и показывать, что в этом плетении есть серьезный смысл и даже эстетическая революция.

Позднее меня тем же самым, тонкостью и неожиданностью аналитических ходов, впечатлил Юрий Лотман в книге «Анализ поэтического текста». Но когда я читал Лотмана, я уже понимал, что поэзия – не просто плетение словес, и Лотман меня восхитил уже демонстрацией того, как структурно и красиво устроен любой поэтический текст. Например, он взял цикл из трех стихотворений Некрасова, где тот использует готовые, клишированные формулы Пушкина и Лермонтова, но переозначивает их, имея в виду совершенно другие цели. Чтение этого раздела совпало по времени с моим увлечением поэзией московского концептуализма и околоконцептуалистских авторов. Меня тогда очень интересовала вообще сама идея переозначивания штампа.

Тогда же, в студенческие годы, на меня произвела глубокое впечатление книга «Иметь или быть» Эриха Фромма, автора, к которому я сейчас отношусь довольно сдержанно. Но в свое время меня поразило то, как он анализирует работу целых огромных культурных паттернов, которые он называет условно Западом и Востоком. Сейчас бы я характеризовал такую попытку как очень эссенциалистскую, ведь «Запад» и «Восток» – очень разные. Но сама идея того, что в культуре существуют ценностные установки, действие которых выражаются в совершенно разных ее репрезентациях: в поэзии, в повседневных практиках, в политике, в самых разных вещах, – во мне отложилась надолго, наверное, до сих пор.

И последняя книга, которую я бы хотел назвать в этом ряду, – «Проблемы поэтики Достоевского» Михаила Бахтина. При том, что теперь у меня к Бахтину очень сложное и скорее отчужденное отношение, с этой его книги в свое время начались мои размышления о многих аспектах культуры, жизни, науки о культуре и восприятии человека, о которых я раньше не задумывался.

К этому можно прибавить эссе уже названного выше Михаила Айзенберга и исследования Михаила Гаспарова. Их я с радостью считаю своими учителями.

Антонина Шарова

Отвечая на этот вопрос, я могла бы назвать не одну, а несколько очень разных произведений. Любовь и интерес к Средневековью, более того, к личности в истории, впервые пробудился у меня в школьные годы после прочтения романа Вальтера Скотта «Квентин Дорвард». Но вовсе не прекрасный шотландец и приключенческая фабула увлекли меня. Отнюдь, моим героем стал хитроумный политик король Франции Людовик XI. Именно его интриги, хитрость, и изворотливость оказались для меня самой интересной частью сюжета. Противостояние французского короля и герцога Бургундии, о котором столь подробно написал в своих мемуарах Филипп де Коммин (о чем я узнала уже в студенческие годы) – интереснейшая глава истории XV века. С тех пор я читала все, что могла найти о средневековой европейской истории. Совершенно случайно в развале старых книг на даче обнаружилось издание 1920-х годов – О.А. Добиаш-Рождественская «Крестом и мечом. Приключения Ричарда І Львиное Сердце». И если в школьные годы я зачитывалась книгой о короле Ричарде, то потом уже судьба самого историка, замечательного медиевиста петербургской школы, стала для меня не менее интересной.

В целом могу сказать, что наше поколение историков выросло на книгах А.Я. Гуревича и Л.М. Баткина, М. Блока и Ж. Дюби.

Однако для меня, поскольку я занималась историей медиевистики, всегда были интересны работы английских историков. С одним из них, а именно с Кристофером Хиллом, мне посчастливилось познакомиться и беседовать несколько раз в Оксфорде. Его работа «Английская Библия и революция XVII века» служит для меня одним из лучших примеров того, как можно написать об эпохе. Эта книга не из легких, она перенасыщена текстами источников, голосами, свидетельствами современников. Но когда погружаешься в этот текст, проживаешь его до конца, то понимаешь особенность эпохи «Великого бунта», соединение библейского языка и политической истории XVII века. Мне кажется, что это одна из наиболее интересных книг о значении Библии, ее понимании, более того – жизни «по Библии» в эпоху Раннего Нового времени. Личность автора, Кристофера Хилла и его яркая и непростая судьба историка только добавляют этой книге особое очарование.

Книги и студенты

Ирина Глущенко

Наверное, это книга А. Юрчака «Это было навсегда, пока не кончилось. Последнее советского поколение». Речь идет о поколении, которое сформировалось в Эпоху застоя, к которому принадлежу и я сама.

Людям, не жившим в период «позднего социализма», не так легко понять, что на государство можно было почти не обращать внимания – если ты научился существовать в так называемых пространствах вненаходимости. То была своего рода параллельная реальность, где можно было укрыться, соблюдая некоторые конвенции.

Юрчак пишет о «системе», которая не эквивалентна государству, а являет собой гораздо более сложную и запутанную вязь институтов, отношений и смыслов, которые выходят из поля видимости государства и из-под его контроля.

О «бинарном социализме», о различиях между смыслом буквальным и констатирующим, когда вопрос «кто за?» на комсомольском собрании, например, подразумевал далеко не только констатацию; собственно, «кто за?» вообще было не важно...

«Советские исследования» развиваются, появляются новые концепции и новые описательные модели. Однако с этой книги, безусловно, надо начать, если мы хотим разобраться во внутренних противоречиях и парадоксах позднесоветской жизни.

Антонина Шарова

Мы всегда читаем со студентами разные книги, поскольку и наука не стоит на месте, да и электронные ресурсы университета предоставляют широкий доступ к англоязычным публикациям. Интересно, что студенты всегда с удовольствием читают и обсуждают знаменитую книгу Н.З. Дэвис «Возвращение Мартена Герра». Эта книга, хотя ей уже несколько десятилетий, не теряет своей актуальности ни методологической, ни фактологической. Казус поразительной подмены одного человека другим, попытка не просто прожить жизнь за другого, но прожить ее иначе – тонко и талантливо обрисован Н.З. Дэвис. Сам факт книги, которая вырастала параллельно с работой над одноименным фильмом (режиссер Д. Вин, роль самозванца, Арно дю Тилля, талантливо сыграл Жерар Депардье) – интересный пример. Но самое заманчивое – проследить, как один казус превращается в повествовании историка в масштабное полотно эпохи, а герои судебных процессов обретают жизнь. Читать такое исследование вместе со студентами вдвойне интересно, так как они всегда умеют найти свое видение и книги, и героев, и эпохи.

11 марта, 2020 г.