Academic Watching

В этом выпуске о любимых фильмах и сериалах, оказавших влияние как в личной, так и в академической жизни, рассказывают Нина Сосна, Земфира Саламова и Элла Россман.

О любимых фильмах и сериалах

Нина Сосна, доцент школы культурологии факультета гуманитарных наук

Не фильмы, но кадры и вспышки

С одной стороны, странно было бы отрицать пользу вопросников вообще и устремлений выяснить, какие фильмы и почему выбираются теми или иными социальными группами. В определенный момент переставая быть отдельными частными впечатлениями, ответы переходят в разряд обезличенных данных, которые могут рельефнее представлять те или иные культурные, политические, идеологические, поколенческие и прочие предпочтения.

С другой стороны, сложно было бы выбрать только один фильм, указав на произведенные им моральные и другие эффекты. И это не просто вопрос меняющихся вкусов, увеличения технических возможностей или наращивания мастерства, делающих кинопродукцию все более визуально изощренной. Показательный пример здесь – несколько «Матриц» Вачовски, вызвавших ажиотаж в годы выхода на экраны, возникновение фанатских обществ, множество обсуждений, в том числе в академической среде. Причину всего этого трудно представить себе сегодня, потому что визуальная продукция быстро меняется, меняет наши привычки видения, меняет восприятие того, что нас окружает, и сегодня эти фильмы уже не привлекли бы, видимо, и половины тех зрителей, что были всего около пятнадцати лет назад.

Специфика киноматериала играет тут, видимо, не последнюю роль, поскольку именно история кинематографа, составленная из сотен и сотен кадров, представляет собой гигантский образовательный ресурс, который образовывает прежде всего наши глаза. Почти буквально «учит видеть», хотя, казалось бы, мы давно преодолели рубеж этого научения, еще в бессознательном возрасте.

Кино – не только назидательная история, нарратив или источник психологического (дис)комфорта, собрание приемов режиссера или убедительная актерская игра, это и специфический визуальный поток, организованный и захватывающий.

Для меня как специалиста по визуальным исследованиям вопрос о произведших впечатление фильмах, о впечатлениях, чье воздействие длилось бы и помнилось, – это вопрос прежде всего о визуальных «импринтингах», о конкретных кадрах и «тревеллингах», которые показались в разных фильмах, но вызвали именно этот эффект отпечатывания. Проплывающие мимо камеры мокрые черные зонты Ангелопулоса, выжженные звенящие пустыни Пазолини, почти материальная ощутимость деталей (сапог, коридоров аэропорта, кресел и проч.) у Тарантино, лица у Дрейера, отдельные жесты у Сокурова, которые только кино делает возможными и видимыми, – это не пейзажи или готовые культурные знаки, символы тех или иных процессов. Они не отвечают за содержательную нагрузку, и фильмы, содержащие подобные детали, могут и вовсе «не нравиться», но речь идет о чем-то, как будто приходящем из визуального поля – и привлекающем. Теоретики кино сказали бы: это сама «материя фильма». То есть речь идет о некотором пласте, который едва ли можно называть «пластом значений», фактичности, оценок, в том числе моральных, и т.д., так как значения, символизации, оценки, ценности скорее надстраиваются над чем-то «сырым», так или иначе привлекшим внимание, «зацепившим».

Конечно, приведенные примеры – из истории кино Запада, к тому же так называемого «авторского». Формально это так, но фактически эти факторы не столь уж и ограничивают зоны возникновения ответной реакции на один и тот же изобразительный ряд, возможной у представителей разных культур. Более того, я могла бы привести примеры не только из художественных фильмов, где роли исполняют актеры во вполне традиционном понимании, но и из анимационных, чтобы показать на таких крайних примерах, что жанровые различия (авторское кино, документальное кино, фантастическое кино, мультипликационные фильмы и т.д.) также вторичны по отношению к тому «сырому» впечатлению, о котором я здесь говорю.

На вопрос, почему происходит этот процесс «замыкания» конкретного кадра, изображения и некоего ощущения и как именно следует этот процесс описывать, ответить непросто, поскольку непросто описать визуальный опыт, всегда уклоняющийся от оперирующего достаточно четкими значениями языка. Для кого-то эффективное объяснение выстраивается при помощи термина «аффект», для кого-то, вслед за Беньямином, операциональным было бы понятие констелляции, в чем-то аналогичное собственно кинематографической технике монтажа, когда две линии, два события, два движения, два взгляда вдруг оказываются соположимы – и производят эффект, как яркая вспышка, непредсказуемо возникшая.

«Замыкание», «вспышка», «зацепка» – терминология, в каком-то смысле пересекающаяся с описаниями того, что может нравиться, но вовлекающая также другие явления в рамку рассмотрения, размыкающая эту рамку к более обширному горизонту, который, замечу, вовсе не является горизонтом чистой фикции, галлюцинации еще меньше.

Здесь важен еще один вопрос, связанный с регистрацией того, что так или иначе задевает, требуя объяснений, почему же так происходит. Конечно, у всех и каждого есть арсенал средств, доставляющих ту или иную «информацию» для анализа более развитыми нервными узлами – или пропускающих ее. Этот арсенал сложился эволюционно, дабы экономично расходовать наши способности и задатки. Кто-то больше полагается на визуально поступившую информацию и буквально «видит» «хорошо», кто-то меньше. Однако в эпоху достаточно активно, быстро и масштабно производимых изображений невозможно не учиться в них ориентироваться, в том числе на материале кино. Поэтому смотреть больше фильмов, «хороших и разных», старых и новых, – это фактически одна из существеннейших задач современного процесса обучения. Так что голосую за визуальное просвещение.

Земфира Саламова, преподаватель школы культурологии факультета гуманитарных наук

На настоящий момент у меня нет любимого художественного фильма: с одной стороны, я не успеваю ничего пересматривать (а любимый фильм должен быть, как мне кажется, засмотрен «до дыр»), с другой – не могу смотреть фильмы, совсем не анализируя, – из-за этой дистанции не возникает сильной эмоциональной связи. Какое-то время любимым фильмом можно было назвать «Семейку Тененбаум» (The Royal Tenenbaums; реж. Уэс Андерсон, 2001, США). Я в первый раз посмотрела его вскоре после того, как прочитала у Джерома Сэлинджера повести и рассказы про семью Гласс, поэтому возникла небольшая «накладка» одного на другое (что неудивительно, потому что Андерсон отчасти вдохновлялся сэлинджеровскими Глассами). Когда я училась в университете, достаточно часто ходила работать над курсовыми в Библиотеку иностранной литературы им. Рудомино. Моим любимым залом был «американский» на третьем этаже. Помимо книг там был (думаю, и сейчас есть) раздел с фильмами и сериалами. В числе многого другого синематека включала и DVD «Семейки Тененбаум» в коллекционном издании: можно было смотреть фильм с комментарием режиссера, в меню был раздел с фотографиями со съемок, а в DVD-кейсе – большая складная карта дома Тененбаумов. Я несколько раз брала диск на дом по читательскому билету, причем два года подряд в одно и то же время года – кажется, в декабре, это была небольшая традиция, способ самоподдержки в сессию. До сих пор выделяю этот фильм среди других у Андерсона, так как и по нарративу, и по подходу к пространству он очень лаконичный и цельный, от него не возникает чувства избыточности.

Мне очень нравится анализ этого фильма в статье Джен Хедлер Филлис “I Always Wanted to Be a Tenenbaum”: Class Mobility as Neoliberal Fantasy in Wes Anderson’s The Royal Tenenbaums из сборника The Films of Wes Anderson: Critical Essays on an Indiewood Icon (NY: Plagrave Macmillan, 2014).

Исследовательница проблематизирует то, кем являются Тененбаумы в фильме и как они отделены от других героев, мечтающих ими быть. Если обратиться к многообразному фанатскому творчеству, посвященному этому фильму: значки, стикеры, открытки, кружки, – очевидно, что зрители связывают Тененбаумов с чем-то «красивым», стильным, утонченным. Но при внимательном просмотре можно заметить, что этих героев определяют в первую очередь их отношения с образованием и культурой: они получают знания, избирают профессии и занятия, традиционно ассоциируемые с высшим классом, элитой. Хедлер Филлис предполагает, что именно это, а не какая-то внутренняя «магия» отделяет Тененбаумов от других персонажей. В финальном единении всех героев фильма, вопреки их культурным различиям, она видит неолиберальную утопию, в которой классовые границы растворяются, а классовая принадлежность является результатом свободного выбора. Это резко контрастирует с реальными последствиями американской неолиберальной политики 1970-80-х годов, поэтому позволяет рассматривать фильм и как критическое высказывание.

С любимым сериалом сложно определиться, потому что каждый год выходит что-то очень интересное. Но до сих пор для себя выделяю «Больницу Никербокер» (The Knick, реж. Стивен Содерберг, 2014–2015). О нем можно говорит как о фильме, поделенном на 20 серий, потому что его концовка противоречит сериальной нарративной логике: сюжетные линии все до одной завершены настолько тщательно, что, если даже попытаться его продолжить, это, скорее всего, будет другой сериал – с новыми героями и конфликтами. «Больница Никербокер» конструирует Нью-Йорк в первые годы XX века, фокусируясь на городской больнице и происходящих внутри и вокруг нее конфликтах. Этот акцент позволяет говорить и о стремлении к инновациям в медицинской науке, отражающем эхо XIX века и его веры в прогресс, и о хрупкости человека, живущего в модерновом обществе. Герои прибегают к «анаэстетизации» (anaesthetic) своей повседневности при помощи наркотиков и трансгрессивных практик, сходят с ума, подвергаются разнообразному насилию со стороны традиционных и новых общественных институтов (семьи, медицинских учреждений, правоохранительных структур) – при просмотре Фуко вспоминается не раз. За два сезона многие изначально положительные герои меняются к худшему, а некоторые вообще не меняются, остаются ригидными. Несмотря на то что по описанию сериал кажется мрачным, в нем много черного юмора и динамики – на уровнях визуальности, сюжета, диалогов.

Элла Россман, стажер-исследователь Международного центра истории и социологии Второй мировой войны и ее последствий

Мой любимый фильм, который во многом повлиял на мое самоощущение как человека, – это знаменитая лента «Мечтатели» (2003) мэтра итальянского киноискусства Бернардо Бертолуччи. Фильм рассказывает о чистой любви между молодыми людьми, которые грезят о будущем и ищут себя в настоящем. Главные герои фильма – французские студенты, они страстно увлечены кино и практически все время говорят только о нем. В чем-то они напоминают мне моих студентов – такие же погруженные в предмет своего осмысления, такие же начитанные и насмотренные, такие же смелые, неравнодушные и горячие сердцем.

Я посмотрела «Мечтателей», когда была еще подростком, вычитала о нем в каком-то молодежном журнале. Я тогда еще совсем не интересовалась историей искусства, только постепенно приходила к этому. «Мечтатели» очень сильно определили мое видение мира. Они научили меня, что истинный интерес к своему предмету и – одновременно – неравнодушие к тому, что происходит вокруг, к людям, могут в результате привести к кардинальным переменам как в самом человеке, так и вокруг него. Нужно лишь думать, осмыслять окружающий мир, искать ответы на самые глубокие вопросы, докапываться до истины и, конечно, не бояться действовать. Я думаю, этот фильм должен посмотреть каждый студент-первокурсник в Вышке – хотя бы единожды в своей жизни. И именно будучи студентом имеет смысл смотреть это кино – в период нежной и пламенной юности, когда все идеи воспринимаются особенно близко к сердцу и, будучи воспринятыми, остаются с человеком навсегда.

О фильмах и сериалах, оказавших влияние на выбор академической карьеры

Земфира Саламова

Сложно констатировать такое влияние со стороны какого-то сериала или фильма. Наверное, стоит упомянуть первый телевизионный проект, который стал объектом моего исследования еще во время учебы, – это американское комедийное шоу «Субботним вечером в прямом эфире» (Saturday Night Live, NBC). Я смотрю его с 2010 года, а существует оно с 1975 года, в нем регулярно меняется состав актеров, но формат остается одним и тем же – это множество коротких комедийных скетчей (сценок), часть разыгрывается вживую, часть представляется в виде коротких, заранее записанных видео. Шоу реагирует на политические, общественные, культурные события, однако в первой половине 2010-х годов оно было далеко от политической сатиры. C периода президентских выборов 2016 года материалы, посвященные политике, стали более едкими. Для меня как начинающего исследователя анализ этого шоу (сезонов начала 2010-х годов) стал полезным опытом для понимания того, как нужно подходить к работе с комическим, смеховым, исследовать пародию, гротеск, иронию в современной культуре. Удивительно в сегодняшнем мире, где все устаревает моментально, обнаружить культурный продукт, существующий очень давно и постоянно борющийся (пусть не всегда успешно) с угрозой закостенения. Если обратиться к клипам из «Субботним вечером в прямом эфире» прошлых десятилетий, можно получить некоторое представление о трендах популярной культуры 1970-х, 80-х, 90-х, 2000-х годов – еще одну ценность этого шоу составляет его метапозиция.

Элла Россман

Думаю, на меня как на молодую исследовательницу «Мечтатели» тоже оказали большое влияние. Именно благодаря этому кино, частично в подражание главным героям, я заинтересовалась кинематографом и даже на время стала истинной киноманкой. Я изучала курсы по кино (например, по советскому), когда сама училась в Вышке, искала способы расшифровывать фильмы, их самые глубокие смыслы. В Вышке же, на программе по истории, я узнала, что кино можно изучать и с точки зрения того, что оно говорит нам о прошлом и об исторической и культурной памяти. Как результат: фильмы, по плану, – один из источников в моей будущей диссертации. А еще я иногда пишу кинорецензии для разных медиа о культуре. «Мечтатели» оказали глубокое влияние на все виды моей деятельности, и я очень рада, что судьба – совершенно случайно – столкнула меня с этим шедевром.

Фильмы и студенты

Земфира Саламова

Я не обращаюсь на постоянной основе к фильмам или сериалам на занятиях, но на одном из курсов, который я веду уже много лет – «Театр и театральность в современной культуре» (входит в культурологический майнор «Современная культура: теории и практики»), – всегда советую студентам обратиться к фильму «Побочный эффект» (реж. Стивен Содерберг, 2013, США) в связи с темой ролевого поведения в повседневной жизни. Один из семинаров посвящен обсуждению текстов социологов Ирвинга Гофмана (фрагменты из «Представления себя другим в повседневной жизни») и Ричарда Сеннета (фрагменты из «Падения публичного человека»). Как раз перспективу Сеннета на то, как современные горожане исполняют роли, легче понять, если посмотреть этот фильм. Кратко его позицию можно сформулировать так: в большом городе человек, подобно актеру на театральной сцене, постоянно сталкивается с «проблемой аудитории» – он стремится быть убедительным, вызывать доверие у незнакомцев. «Самовыражение человека должно осознаваться… в понятиях жестов и символов, являющихся подлинными вне зависимости от того, кто жестикулирует и прибегает к символам». В публичной сфере города действуют широко разделяемые негласные нормы того, как незнакомцы «предъявляют» друг другу свои эмоции. В триллере Стивена Содерберга героиня актрисы Руни Мара ради корыстных целей притворяется, что страдает депрессией. У фильма детективная композиция: сначала зритель помещен среди персонажей, верящих в болезнь героини, затем вместе с героем-психологом начинает догадываться об обмане. Ролевое поведение в городе здесь проявляется в том, как героиня при помощи достаточно простых жестов, поступков, слов предъявляет и незнакомцам, и близким людям информацию о своем состоянии и долгое время не вызывает никаких подозрений.

25 февраля, 2020 г.