Академическое чтиво

 

В этом выпуске о своих любимых художественных и научных произведениях, а также о книгах, полезных в преподавании, рассказывают профессора Фуад Алескеров, Ольга Ахунова, Гасан Гусейнов и Александр Чепуренко.


Художественная книга

 

Ольга Ахунова, профессор Института классического Востока и античности факультета гуманитарных наук

Любимых художественных книг у меня слишком много, так что я рассажу о той, которую читала и перечитывала с детства.  Чтобы быть совсем точной, это не одна книга, а целая серия повестей и рассказов Артура Конан Дойля о Шерлоке Холмсе, но остановлюсь я на одной повести – «Этюд в багровых тонах». Повесть эта меня заворожила названием, ведь, начав читать ее лет в 7 или 8, я не обращала внимание на то, что это название не оригинальное и что оно переведено отлично. Я просто почувствовала двойной его смысл и угрожающий намек.

Так я начала узнавать Англию XIX века и в каком-то даже смысле колониальную историю Британской империи. Из предыстории рассказчика, доктора Джона Ватсон, я поняла, что история Британии каким-то образом, но очень тесно связана с Индией и Афганистаном, так что название «Кандагар» стало мне известно совсем не из истории вмешательства Советского государства в дела Афганистана и не из событий, связанных с «Аль-Каидой» (запрещённая в России экстремистская организация). Не буду уже говорить о том, что именно из «Этюда в багровых тонах» я узнала о существовании мормонов – правда, как потом выяснилось, Конан Дойль показал их не совсем правдиво, и тем труднее мне было впоследствии усваивать более объективные сведения.

Но главное – это сам Шерлок Холмс. Как только он появился в повести, я сразу усвоила, что наука вообще – это что-то захватывающее и при этом полезное и даже необходимое, причем не только для человечества в целом, но и для самого исследователя. А второй урок состоял в том, что нет ничего важнее метода. О том, что этот метод, хоть он и назван у Конан Дойля дедуктивным, по большей части является индуктивным, я узнала намного позже, но вот восхитительному искусству бесконечного всматривания в мелочи и детали, по которым – если их правильно понять – восстанавливается целостная картина, – этому искусству я еще тогда, в детстве, изо всех сил старалась учиться и продолжаю учиться до сих пор. Ведь так получилось, что именно тонкие детали играют в классической филологии решающую роль: трудноразличимое значение частиц в прозаическом тексте, который не нуждается в реконструкции, потому что хорошо сохранился, зато нуждается в интерпретации; труднообъяснимые формы слов, которые могут привести к реконструкции плохо сохранившегося стихотворного фрагмента и т.д.

 

         И последнее. Необходимость двигаться вслед за доктором Ватсоном и Холмсом, не пропуская в ожидании разгадки ни одного уголка, даже самого темного или пугающего, учила погружаться в текст и читать, не пролистывая страниц. Но дело не только в этом. Чтение как приключение привело к тому, что и анализ текста, которому посвящена жизнь филолога, тоже стал для меня восхитительным приключением и движением к разгадке.

 

Гасан Гусейнов, профессор школы филологии факультета гуманитарных наук

          Филологу, занимающемуся чтением книг по долгу службы и служения, на вопрос об особенных книгах ответить трудно: слишком много их, любимых. Воспоминания подростка выхватывают из уже довольно далекого прошлого трехтомное издание романа Дикенса (именно так было написано имя автора на обложке, и Густав Шпет объясняет, почему только так правильно) «Посмертные записки Пиквикского клуба» с комментариями Шпета. Книга эта была под запретом, потому что под запретом тогда еще было имя философа Густава Густавовича Шпета. Сейчас похожие комментарии входят в моду, а для своего времени это была новинка – восстановление картины мира, которую когда-то нарисовал величайший романист XIX века. Следующий роман, который стал моей любимой книгой на несколько десятилетий, – это «Жизнь и мнения Тристрама Шенди» Лоренса Стерна, благодаря которому и английские романы XIII века стали – тоже очень надолго – любимым чтением. Это было позднее школьное чтение, и, пожалуй, это то, что я буду перечитывать в старости, когда живая память о непосредственно происходящем начнет ослабевать.

 

Фуад Алескеров, руководитель департамента математики факультета экономических наук, заведующий Международной научно-учебной лабораторией анализа и выбора решений 

          Я не могу сказать, что у меня есть самая любимая художественная книга. В разном возрасте были разные книги. Так, в 9-10 лет я прочел книгу Гектора Мало «Без семьи». Я считаю, что детям надо давать эту книгу читать именно в таком возрасте. Там очень хорошо описано, как можно встречать с достоинством жизненные невзгоды. У нас была замечательная учительница литературы – Зоя Васильевна. К сожалению, не помню ее фамилии. Мы проходили Шекспира, хотя в программе тех лет его не было. Помню, «Макбет» произвел на меня какое-то необыкновенное впечатление, потому что эта пьеса отличалась от всех других пьес Шекспира, и 30 лет спустя, когда я познакомился с теорией структурного баланса в группах, я сразу применил эту модель для анализа пьесы «Макбет». Этот анализ опубликован в нашей книге «Бинарные отношения, графы и коллективные решения» (авторы Ф. Алескеров, Э. Хабина и Д. Шварц).

 

Александр Чепуренко, профессор, руководитель департамента социологии факультета социальных наук

            Любимых художественных книг довольно много. Это и «Сто лет одиночества» Маркеса, и «Фауст» Гёте, и «Шум и ярость» Фолкнера, и Гашек с его неутомимым Швейком… Но самая любимая с отроческих лет – «Мастер и Маргарита». Когда мне достался уже зачитанный до дыр номер «Октября», в котором в середине 1960-х была опубликована сильно цензурированная версия, я проглотил ее не отрываясь. По-моему, именно под влиянием этой книги я перестал воспринимать окружающую меня брежневскую действительность как лучший из миров. И мне, подростку, многое интуитивно стало ясно про посленэповский Советский Союз. И уже позже, в 1980-е, когда достать эту книгу на русском было невозможно, я по случаю купил ее… на немецком, в чудном переводе Томаса Решке, и наконец обрел читательское счастье. Не думаю, что какое-то еще художественное произведение произвело на меня такое впечатление, как роман о Мастере и Иешуа.

            Совершенно мистическим образом центральная сцена романа – очная встреча Иешуа с Понтием Пилатом – затем повторилась в моей жизни, и связано это было уже с тем, как я трактовал содержание другой книги, которая определила во многом мою научную и творческую биографию.

 

Академическая книга

 

Гасан Гусейнов

          Школьником я прочитал, ничего в ней не поняв, книгу Якова Эммануиловича Голосовкера «Достоевский и Кант». Ничего не понял, потому что Канта и «Братьев Карамазовых» до этого не читал. А потом снова перечитал, уже прочитав в университетские годы книги, о которых эта книга. Голосовкер сопоставляет миры чужого сознания, гораздо более значительные, чем твой собственный мир, хотя разбирает только несколько дорог, которые в этом мире, или в этих мирах, проложены.

          Огромное впечатление произвела на меня книга Виктора Клемперера «LTI. Язык Третьего рейха», ставшая одной из первых, которую я от начала до конца прочитал по-немецки. В 1970-е годы о переводе ее на русский язык нечего было и думать, но она помогла мне настроиться на главную мою работу последовавших двух десятилетий – анализ советского языка. Что касается критики языка как основной моей специализации в рамках филологии, то я люблю читать и много читаю словарей и энциклопедий – от старого Брокгауза, прошитого шедеврами русской научной прозы конца XIX века, до двуязычных словарей XIII-XX веков, этимологических, толковых и других. Если у меня есть страсть, то, пожалуй, к словарям и книгам о словарях – от Анатоля Франса до Нодье, от Грасса до Ольги Седаковой. Вполне в духе девиза Самуила Маршака: «Нет, не словарь лежит передо мной, а древняя рассыпанная повесть».

          Сказал «Нодье» и сразу подумал: есть ли современный автор, книг и переводов которого я всегда жду? Есть и такие авторы. Это, например, исследовательница и переводчица французской и русской литературы Вера Аркадьевна Мильчина. Возможно, этот интерес связан еще и с тем, что Вера – моя сокурсница. И что-то в ее переводах Леруа об иезуитах, не имеющих к моим профессиональным интересам особого отношения, или того же Нодье (вместе с другой нашей общей сокурсницей, которой, увы, уже нет с нами, – Ольгой Гринберг), что-то меня задевает еще. Как и в работах историка Бориса Соломоновича Кагановича по истории исторической науки. От Бори, тоже моего сокурсника, я получил для чтения первого Розанова. Думаю, что разгадка читательской привязанности в том, что выдающиеся мои однокашники по филфаку МГУ первой половины 1970-х годов – это создатели того, на что сам ты как раз не был бы способен. Продолжение отложенного юношеского чтения, обман самого времени.

 

Фуад Алескеров

          Если говорить о книге, которая оказала на меня большое влияние именно с точки зрения выбора профессии, я опять же не могу сказать, что была одна такая книга. Надо сказать, что я вырос в семье, где было много ученых, но была действительно книга, которая оказала на меня большое влияние. Это книга Даниила Гранина «Иду на грозу». Тогда я впервые понял, может быть, даже не до конца, что наука – это не поиск какого-то финального результата, а просто поиск. И вот это непрерывное состояние поиска – самое главное. Приведу цитату: «Важно, чтобы ты шел, карабкался, полз – но вперед».

          И еще одна важная компонента научного знания – порядочность ученого. Я объясняю это очень просто: на науку тратятся деньги и огромное время. Если результаты подделываются, если какие-то направления науки в угоду кому-то закрываются, то для получения верного знания придется опять тратить деньги и время.

          Еще один текст (не знаю, можно ли назвать его книгой, это было машинописное издание, которое я прочел, будучи студентом 4-го курса МГУ) – стенограмма съезда ВАСХНИЛ 1948 года, на котором была разгромлена советская генетика. Эта стенограмма произвела на меня огромное впечатление. Там было, вероятно, страниц 800-900, и было понятно, что сообщество биологов разделилось на две группы – тех, кто занимался генетикой, и тех, кто ее «закрывал». Первые пытались защитить науку, вторые ее раздавливали. Но самое тяжелое впечатление производили несколько человек, которые делали вид, что ничего не происходит, и выступали просто с обсуждением каких-то околонаучных проблем. Это, кстати, о проблеме порядочности. Победила, как известно, вторая группа, и это оказало самое тяжелое воздействие на советскую генетику.

          Науку надо уметь защищать, так как, к сожалению, есть много людей, которые ищут прежде всего личных выгод от научной работы.

          Еще одна книга, которая оказала на меня большое влияние – это «Коллективный выбор и индивидуальные ценности» Кеннета Эрроу. Я уже писал о том, как меня поразила эта книга. Я даже представить себе не мог, что можно моделировать коллективное поведение. Я потом сам много сделал в этой области. И я очень горд тем, что был много лет знаком с К. Эрроу, он очень много мне помогал. И я был научным редактором перевода этой выдающейся книги на русский язык. Эта книга полна глубоких идей, и не только математического плана.

 

Александр Чепуренко

          Для меня особенной академической книгой стал «Капитал» Карла Маркса. Я получил в подарок издание «Капитала» от друзей семьи, которые узнали, что я поступил на экономический факультет МГУ. И с тех пор эта книга долго сопровождала меня по жизни – вплоть до начала 1990-х годов. Что меня в ней привлекло? Подход Маркса к обществу как стадиально развивающемуся субъекту, понимание исторически преходящего характера любого общественного устройства, но также и понимание невозможности перескочить необходимую стадию развития или выскочить из нее раньше, чем созреют для этого необходимые предпосылки – прежде всего те производительные силы (и главная среди них – человек), которые могут стать носителями новых производственных отношений.

          В «Капитале» завораживает та убедительность, с которой автор показывает, что товар, деньги, капитал и прибавочная стоимость являются не вещами, а общественными отношениями, принимающими в буржуазном обществе вещную форму, то есть раскрытие природы фетишистского характера товарной формы продукта труда. Далее, это Марксов диалектический метод, который не автора, а предмет ставит в центр теоретического текста, так что сам капитал выступает как некая саморазвертывающаяся перед глазами исследователя тотальность, как «ожившее чудовище».

          Маркс сыграл в моей жизни ключевую роль. Еще в середине 1970-х годов, на старших курсах университета, я понял, что так называемая марксистско-ленинская политэкономия так же мало объясняет природу экономических отношений в СССР, как и мейнстрим – природу современного капитализма. И решающую роль в этом сыграл семинар по «Капиталу», который вел у нас В.П. Шкредов, первый советский теоретик-институционалист, чьим учеником я стал и имею честь оставаться и сегодня. Его взгляд на место собственности в системе Маркса и на действительное соотношение истории и логики в «Капитале», как и ряд работ по логике и диалектике «Капитала» В.А. Вазюлина, Г.Г. Водолазова, Э.В. Ильенкова, М.К. Мамардашвили, а также труды Ф. Тёкеи и Д. Лукача, стал отправным пунктом для выработки собственного понимания аутентичного Маркса. Я надеялся продолжить свою реконструкцию аутентичного Маркса в МГУ, в аспирантуре кафедры политэкономии экономического факультета, куда был рекомендован. Но после того, как мою дипломную работу «обсудили» в парткоме факультета, я был вызван на устное собеседование с завкафедрой, в кабинете которого развернулась сцена, до боли близкая к уже упомянутой мной сцене из романа Булгакова. Мне был учинен допрос с пристрастием, после чего взбешенный мэтр отрешил меня от своей аспирантуры. Получив в МГУ волчий билет за неканоническую трактовку метода «Капитала», я нашел пристанище в ИМЛ при ЦК КПСС, где примерно 15 лет занимался изданием экономического наследия Маркса: поучаствовал в 50-м томе Сочинений, для которого перевел и подготовил к изданию одну из черновых рукописей 2-го тома «Капитала», а также занимался подготовкой ряда томов английского издания Сочинений и Полного собрания сочинений Маркса и Энгельса на языках оригинала (МЭГА).

          Работа в ИМЛ дала возможность поучаствовать в подготовке и издании в 1980-е годы ряда коллективных монографий и сборников, в которых наряду с сотрудниками ИМЛ публиковались и мой учитель Шкредов, и ряд других ведущих специалистов по экономической теории Маркса. В них в иносказательной манере на материалах экономических рукописей и разных прижизненных изданий «Капитала» авторы критиковали официозные трактовки экономической теории Маркса и его метода.

          Не менее важным было и то, что я получил возможность в библиотеке ИМЛ читать все основные выходившие тогда на Западе работы о Марксе и «Капитале». Из этого знакомства родилась монография под вполне советским названием «Идейная борьба вокруг «Капитала» сегодня». Опубликованная в 1988 году на русском и через полтора года – на японском языке, она под видом критики некоторых идей западных исследователей вводила в научный оборот ряд неизвестных широкой публике тезисов и аргументов – об историзации метода Маркса Энгельсом, о неудовлетворительности Марксова решения «проблемы трансформации» в «Капитале». По сути, в этой книге под видом критики западных марксистов я поиздевался над ортодоксальным советским марксизмом. Эта же книжка была положена в основу защищенной мной в 1990 году докторской диссертации – по экзотической, исчезнувшей вскоре специальности «История марксизма-ленинизма».

          К этому моменту я был уже лично знаком с некоторыми «критикуемыми» мной авторами, особенно из числа западногерманских специалистов по Марксу. Под влиянием собственных занятий и дискуссий с ними постепенно изменился мой взгляд на Маркса. Я пришел к выводу, что теоретическая система Маркса в «Капитале» осталась не просто не оконченной, но содержала в себе ряд фундаментальных противоречий, разрешить которые не удалось в рамках его парадигмы. Я осознал, что после выхода 1-го тома «Капитала» объективно Маркс оказался перед тремя мощными вызовами. Во-первых, перед необходимостью осмыслить то, что происходило в современной ему экономической науке. Она все меньше занималась теми вопросами, которым он посвятил так называемые «Теории прибавочной стоимости». Во-вторых, сколько бы он ни бодрился перед самим собой и своими корреспондентами, говоря, что ему осталось совсем немного, чтобы завершить 2-ю и 3-ю книги, наедине с самим собой он к середине 1870-х годов понимал, что завершить их ему не суждено. В-третьих, после выхода 1-го немецкого издания 1-го тома он вынужден был втянуться в изнурительную работу по переизданиям и выпуску авторизованного французского издания, консультированию русского перевода и т.п.

          К тому моменту мое отношение к Марксу стало (и остается) двойственным. Он был и остается для меня иконой во многих отношениях, но у меня исчезла внутренняя уверенность в незыблемости его экономической теории.

          А тут подоспели шоковые изменения начала 1990-х годов, и я переключился на изучение и осмысление тех социально-экономических процессов, которые стали происходить в нашей стране.

 

Книги и студенты

 

Гасан Гусейнов

          Разбираем мы со студентами разные вещи. Как правило, для работы с бакалаврами предпочитаю брать для разбора короткие законченные тексты – новеллы Э. Т. А. Гофмана и Генриха фон Клейста с сопутствующими им книгами и статьями – от Фрейда до Эриха Фромма. «Характеры» Феофраста и относящиеся к делу крупные отрывки из Аристотеля, когда занимаемся риторикой. «Превращение» Франца Кафки и комментарии к нему, например, Владимира Набокова. С магистрантами в будущем году очень надеюсь разобрать траекторию движения к нам, на север, Фуко и Деррида – переводами Наталии Автономовой, Левинаса – переводами Анны Ямпольской.

          Перечитывать написанное не буду, потому что захочется написать еще о многом, очень многом.

 

Фуад Алескеров

          Есть научные книги, которые, я считаю, надо читать. Таких книг для меня две. Это книга Норберта Винера «Кибернетика и общество» и «Структура научных революций» Томаса Куна. «Структуру научных революций» я раньше даже покупал и дарил своим лучшим студентам и аспирантам, а сейчас она, конечно, есть в Интернете. Кун очень четко обозначил проблемы, как делается наука, как возникают новые парадигмы и как они могут приниматься или отвергаться научным сообществом. Я считаю, что молодые люди, которые собираются заниматься наукой, должны знать эту книгу.

   Если же говорить о книге Винера, то она представляет собой удивительный и концентрированный список очень интеллектуальных и очень мощных соображений по разным компонентам устройства общества и науки. Я рекомендую своим аспирантам и ученикам читать эту книгу на английском языке. У Винера совершенно блистательный английский язык, но есть и русский перевод этой книги.

          Я не могу отказать себе в удовольствии привести цитату из этой книги:

«Однако в то время как вселенной в целом, если действительно существует вселенная как целое, присуща тенденция к гибели, то в локальных мирах направление развития, по-видимому, противоположно направлению развития вселенной в целом, и в них наличествует ограниченная и временная тенденция к росту организованности. Жизнь находит себе приют в некоторых из этих миров».

Александр Чепуренко

          В регулярных курсах со студентами я книгами не «балуюсь». Во-первых, потому, что чтение книг требует гораздо большего времени, чем у них есть для подготовки к семинарам. Во-вторых, потому, что современный студент органически плохо подготовлен к восприятию длинных текстов, поэтому в основном адресую их к статьям в научных журналах. Это, конечно, не касается общеуниверситетского факультатива, где мы со студентами занимаемся текстологическим анализом 1-го тома «Капитала», чтобы научить их читать и понимать сложные большие тексты.

26 июня, 2019 г.