Японский язык

学校のためでなく、人生のために学ぶ。

 

В этом выпуске, посвященном японскому языку, о его особенностях, опыте обучения, общения с иностранными коллегами, практиках перевода рассказывают Евгений Штейнер и Александр Долин.

Евгений Штейнер, профессор школы востоковедения факультета мировой экономики и мировой политики

Японский не является моим основным иностранным языком. Мой главный, после русского, – это английский, на нем я читаю больше всего научной и художественной литературы или новости, на английском я много лет преподавал (да и сейчас иногда веду курсы), и довольно долго он замещал мне русский в качестве языка повседневного и домашнего общения. С японским же картина другая. Это язык страны, культуру которой (преимущественно визуальную, т.е. картинки) я изучаю. Это значит, что я читаю японские статьи по моей узкой теме и разбираю рукописные надписи (нередко похожие на каракули) на старых картинах и гравюрах или читаю классические стихи. По объему такие тексты могут быть совсем короткими, но обычно они требуют многоступенчатого разбора с последующим историко-филологическим, искусствоведческим, религиозно-мифологическим (а иногда и гастрономическим или энтомологическим) комментарием, который может занимать в три раза больше места, чем сам текст.

История моего интереса к японскому языку началась, пожалуй, еще до поступления в университет, когда я читал всякие книжки о китайской и японской культуре, об иероглифической письменности и разглядывал альбомы с каллиграфическими надписями. Особенно захватывающими для меня были идеографические аспекты письменности – как отвлеченные концепты претворялись в идеограмму иероглифа или в их сочетания, а также эстетические особенности каллиграфии.

Я учился на искусствоведческом отделении истфака МГУ, где японский не преподавали. А с местами, где его тогда, в советское время, преподавали – вроде МГИМО или ИСАА – мы испытывали взаимное отторжение. Поэтому первым местом, где я формально учился японскому, были трехгодичные курсы, довольно интенсивные, по три часа три раза в неделю. Должен сознаться, что разговорным языком я немножко пренебрегал, ибо на все времени не хватало, а разговаривать с японцами, я был уверен, советская власть меня не допустит. Впрочем, однажды такой несанкционированный разговор все же случился – я бы не стал его здесь вспоминать, но мне его напомнили на прошлой неделе на встрече старых сотрудников Музея имени Пушкина. Удивительным образом он вошел в музейный фольклор и вот уже без малого сорок лет время от времени всплывает. Дело было во время ремонта в отделе научной документации ГМИИ, где я тогда служил. Облаченный в пыльный халат, я перетаскивал папки с репродукциями через залы, где ко мне подскочил восточного вида человек и молча сунул под нос книжечку, указывая на одну строчку пальцем. Это был японо-русский разговорник; палец гостя нетерпеливо плясал на строчке «Как пройти в туалет». Вместо того чтобы просто махнуть рукой в нужном направлении, я ему подробно рассказал на чистом японском языке, куда идти. Возможно, после этого он всем рассказывал, что в Советском Союзе каждый простой рабочий в драном халате знает японский.

Но шутки шутками, а недостаток разговорного современного японского я остро почувствовал, когда после падения советской власти я наконец выбрался в Японию. К тому же и в письменном я более комфортно чувствовал себя в языке классических стихов – а им я усиленно занимался самостоятельно, – чем в газетном. Пришлось восполнять уже в Японии – в регулярных занятиях и в общении. А позже в работе со старыми текстами мне помогали совершенствоваться мастерские по чтению старых ксилографов (кудзусидзи), в которых я участвовал во время своей работы в Англии.

Непосредственное знакомство со страной началось для меня намного позже, чем это происходит с нынешними студентами или с тогдашними, имевшими правильное номенклатурное или хотя бы рабоче-крестьянское происхождение. Не будучи выездным, да к тому же будучи интровертом с мизантропическими позывами, я привык больше работать с текстами, нежели с живыми людьми. Поэтому, хотя пребывание в Японии (я жил в ней около двух лет), поездки по живописным местам и глухим закоулкам или прогулки среди уличной толпы дали мне очень много для ощущения характера страны и ее обитателей, все же серьезного, глубокого и частого общения с населением было у меня не так уж много. С коллегами в университетах Св. Софии или Мэйдзи Гакуин общение часто шло по-английски (там работало много иностранцев), а с двумя японскими подружками (обе, впрочем, были ученые дамы с за границей полученными PhD) общение нередко шло на смеси японского, русского, иврита, английского или языка жестов. И большую часть времени я проводил в библиотеках и архивах или на кладбище в Йокогаме (я там занимался исследованием памятников).

Если говорить о своей работе – японский язык накладывает огромный отпечаток, надо прочесть и интерпретировать старый неясный текст. Неясен он может быть и с точки зрения написания – часто это рукописные полускорописные или скорописные иероглифы и девиантные формы знаков слоговой азбуки, и с точки зрения старой орфографии и грамматики, и с точки зрения многочисленных культурных аллюзий или цитат, разумеется, незакавыченных. Часто работа с коротким текстом или надписью превращается в увлекательную, а иногда и фрустрирующую дешифровку.

Чтение научных статей на японском бывает полезно, как правило, с точки зрения фактов. Что же касается интерпретации или теоретизирования, то там оно бывает далеко не всегда. Научные статьи по-японски я не пишу, да и практически никто на Западе не пишет. Основной язык науки – это все-таки английский. Если изредка возникает ситуация, когда надо что-то опубликовать на японском (например, статью в каталоге выставки в Японии), то, как правило, японцы сами это переводят.

А если говорить о проблемах написания научного (да и не только научного) текста на японском, то меня сильно смущает тот факт, что в современном японском чуть ли не 40% всех слов являются заимствованными, обычно из английского, и сильно искаженными на японский манер словами. Например, замечательный Центр по изучению искусства при Университете Рицумэйкан в Киото называется «Ато рисати сэнта», в котором не сразу опознаешь “Art research center”. Мне как-то благозвучней (и осмысленней) кажется старое доброе «Бидзюцу кэнкюдзё». Это любопытнейший процесс ускоренной мутации языка, за которым интересно наблюдать, но участвовать в нем – это не совсем близкое мне занятие.

 

Александр Долин, профессор департамента международных отношений факультета мировой экономики и мировой политики НИУ ВШЭ

Японский язык я выбрал не случайно. Мой дед был знаком с Николаем Иосифовичем Конрадом, основателем российской и советской школы японоведения. В ранней юности я познакомился с Конрадом, который и сформировал мое отношение к Японии. Он рассказывал о себе, о своих работах, давал читать книги – как художественную литературу, так и собственные работы. Например, антологию «Японская литература в образцах и очерках». Кроме того, Япония просто казалась мне, как и многим, очень экзотичной и привлекательной страной. Так что по окончании школы я сознательно подал документы в Институт восточных языков при МГУ, ныне Институт стран Азии и Африки.

В университете я всерьез занялся японской филологией. В 1966 году, когда я поступил в ИВЯ, как раз вышел первый том учебника японского языка для университетов под редакцией Ивана Васильевича Головнина. Я плохо представляю, как учили японский без печатного учебника раньше, хотя и наш был далек от совершенства. Но зато тогда нам еще в ненапечатанном виде, в ротапринтных оттисках выдали замечательный учебник разговорного японского языка, авторами которого были Леон Абрамович Стрижак и Владимир Александрович Янушевский.

Владимир Александрович Янушевский, японец наполовину, производил впечатление вполне стопроцентного японца и до самой своей смерти говорил по-русски с акцентом. Он родился и вырос в Японии, приехал в Россию уже в зрелом возрасте. Так же и Леон Абрамович Стрижак, который родился, вырос в Харбине, учился в японской школе, а потом много лет работал в качестве правительственного переводчика на самом высоком уровне. Так что у нас преподаватели были натуральными носителями языка. Причем они были лучше нынешних «носителей», потому что подход к изучению японского языка нынешних «носителей», с которыми я тоже неоднократно сталкивался, честно говоря, у меня восторга не вызывает. Еще в те времена в Институт восточных языков тоже пару раз приезжали из Японии носители языка, но они ничего, по сути, нам не дали.

Если вы отправитесь, предположим, на стажировку в Японию и будете там учить японский у японских «носителей языка», то поймете, что там принята экстенсивная программа изучения языка, а не интенсивная. Если вы будете учиться только по такой программе, то в жизни ничего не выучите. Будете годами заниматься и никогда не заговорите. И читать не начнете. Почему-то разработчики японских учебников языка для иностранцев считают, что для иностранцев как раз такая система и нужна, но это не так. На мой взгляд, они просто придерживаются плохого мнения о языковых способностях иностранцев.

Впервые я поехал в Японию в возрасте сорока лет, поскольку, как известно, в Советском Союзе далеко не все выезжали за рубеж. Многие мои коллеги вообще в Японию не попадали, в том числе и наши знаменитые японоведы. Так, например, Вера Николаевна Маркова, известнейший переводчик, вообще там никогда не была.

После университета я 20 лет работал в Институте востоковедения Академии наук. Это тихое место, которое было хорошо приспособлено для научных исследований. Но я работал довольно регулярно и в других местах. Во-первых, я много работал переводчиком с разными японскими делегациями, а во-вторых, раз в год недели по три, включая подготовку, начиная примерно с 25 лет, я работал на всех кинофестивалях – на московском и ташкентском. На этих фестивалях я был основным переводчиком с японского, работал со всеми фильмами, переводил сценарии, монтажные листы.

В те времена технические возможности были ограничены: вместо того чтобы один раз записать звуковую дорожку и запускать фильм, как это сейчас делается, брали фильм и привязывали к нему переводчика, так сказать, приковывали к пулемету цепью. Допустим, на фестиваль привозили пять японских фильмов. Я их сначала все обрабатывал. Правда, иногда не было монтажных листов, и надо было просто два-три раза прослушивать и дальше с ним работать. Короче говоря, это была серьезная школа устного, синхронного перевода. Так что первая встреча с носителями языка на территории Японии не таила для меня особых сюрпризов. В смысле лингвистическом я был неплохо подготовлен, когда в 90-е поехал в Японию читать лекции в университете. Сначала я, правда, там провел год на стажировке от Японского фонда, а потом меня пригласили в Токийский университет иностранных языков, где занятия предстояло вести на японском языке. И, надо сказать, серьезных проблем при этом у меня не возникло.

Если говорить об устном переводе, то порой большие проблемы создает, например, произношение некоторых выходцев из дальних префектур. Они говорят на том же языке, но особенности произношения все же остаются, и понимать их бывает нелегко. Кроме того, конечно, возникают сложности, если перевод касается каких-то очень специфических тем, скажем медицины. Я думаю, и после окончания Вышки и любого другого российского вуза, если вас попросят перевести конкретную дискуссию по медицинской проблеме, вы ничего там не сможете ни понять, ни сказать. Это действительно очень специфическая область, поскольку вся терминология, которая там используется, является чисто японской, не англизированной или латинизированной.

Меня всегда интересовала японская поэзия, которой я увлекся со студенческой скамьи. На сегодняшний день чуть ли не две трети сборников японской поэзии, которые продаются в российских книжных магазинах, – это мои переводы. Конечно, переводить японскую поэзию – занятие непростое. Перевести все аллюзии, обертоны, которые сокрыты, скажем, в классической японской танка, чрезвычайно сложно. Для этого нужно не только понимать язык, в том числе, конечно, старояпонский, бунго, но еще и обладать специфическим образным мышлением, позволяющим как-то адаптировать данный текст к российской ментальности.

Дополнительные трудности письменного перевода связаны с особенностями иероглифики по каждой отдельной теме, каждой отдельной сфере. Если вы начнете заниматься техническим переводом, вам потребуется немало времени для того, чтобы войти в тему. Если это английский, французский, немецкий или даже русский текст, общее знание языка дает гораздо больше возможности для понимания технических текстов. Для перевода любого специализированного японского текста вам надо освежить иероглифическую базу, а затем полностью выстроить специальную лексическую базу, основанную на этой иероглифике, заново, создавать себе совершенно отдельный вокабуляр.

Например, однажды я переводил классический роман «Ронины из Ако». Это японские «Три мушкетера» автора Осараги Дзиро. Большой роман, который считается, можно сказать, образцом самурайского романа. Мне там пришлось фактически заново выстраивать всю иерархию эдоских чинов и званий. Это же не просто барон, герцог и маркиз, не просто начальник императорской гвардии. Нужны были новые понятия, но понятные европейскому читателю. И я всю эту табель о рангах переписал заново, создал свои звания и должности. Например, как бы вы назвали, допустим, Оиси Кураноскэ, главу 47 ронинов, которые отомстили за смерть своего сюзерена? Предводителем? Я его назвал командор. Он и был именно командор, поскольку сначала состоял командором, то есть начальником гарнизона замка.

Я считаю, что те очень немногочисленные переводчики японской поэзии, которые у нас были, при всем уважении к ним, даже не стремились создать какую-то концепцию перевода. Нужно переводить, предположим, японские танка как твердую форму поэзии – так же, как переводят, допустим, итальянские сонеты. Но танка переводили всегда вразнобой, как получится: свободным стихом, с подрифмовкой, хореем, амфибрахием или любым странным метром. Никто не пытался создать систему. Я же создал определенную систему и впервые ее применил в переводе антологии «Кокинвакасю» (X в.), священной поэтической книги японцев.

Японскую поэзию я полюбил давно, еще с тех времен, когда мне о ней рассказывал Николай Иосифович Конрад. Он же давал мне почитать первые переводы, выполненные Верой Марковой и Анной Глускиной. Анна Евгеньевна Глускина переводила в стиле салонной поэзии начала XX века, а Вера Николаевна Маркова была большая любительница свободного стиха и переводила близко к тексту, но в смысле метрики – как бог на душу положит.

Я начал сам экспериментировать в области поэтического перевода еще в университете. Подход мой как раз заключался в попытке создать систему, определенный канон. Я просто систематизировал методы перевода танка. Потом, конечно, я переводил и хайку, и поэзию больших форм, в том числе те жанры, которые никто никогда, кроме меня, не переводил, в частности поэтические фрагменты самурайского эпоса гунки. Если все свести к двум словам, то любое стихотворение должно выглядеть как стихотворение, а не как размазанный подстрочник. Поэтический перевод – это совершенно определенная вещь. Вы выстраиваете для себя мысленно ритмическую схему. При этом вы не должны примерять каждый раз штангенциркулем эту схему к данному поэтическому произведению. Вы должны мыслить так же, как японский автор, который никогда не задумывался над конкретным количеством слогов, но каждый раз слагал именно в этом ритме, используя данный конкретный метод.

Учитывая, что я почти 27 лет прожил в Японии и, можно сказать, натурализовался там, японский для меня стал почти вторым родным языком. Однако, честно говоря, я не испытываю к японскому языку слишком уж теплых «родственных» чувств. Все-таки это язык иной цивилизации. Александр Николаевич Мещеряков написал книжки «Быть японцем» и «Стать японцем». Я могу однозначно сказать, что нельзя стать японцем, абсолютно невозможно. Быть японцем можно, а стать японцем нельзя. Вы никогда не будете приняты японцами как «свой». И даже знание языка вас в этом смысле не спасет. Скорее даже наоборот. В профессиональной среде японцы не очень любят, чтобы иностранцы их хорошо понимали, когда они обсуждают свои внутренние проблемы. Достаточно посмотреть забавный фильм по роману Амели Нотомб «Страх и трепет». В фильме главная героиня, владеющая японским, устраивается на работу в японскую фирму. Кончается все плохо. А все именно из-за того, что она отлично владеет японским и хочет быть полезной там как иностранка на своем месте, но никто ее не принимает за свою.

В целом мое отношение к японскому языку очень позитивное. Я его по-своему люблю, ведь это язык, на котором написаны сотни шедевров литературы Средневековья и Нового времени. И многие их этих шедевров стараниями наших замечательных переводчиков сегодня доступны российскому читателю. Именно в этом я лично вижу главное вознаграждение за наши труды на ниве японской филологии.

Авторы текста: Долин Александр Аркадьевич, Штейнер Евгений Семенович, 14 июня, 2018 г.