Древнегреческий

Ἡ Ἑλληνικὴ γλῶσσα

В 2017 году на факультете коммуникаций, медиа и дизайна открылся новый годовой курс «Древнегреческий язык и современная культура». В этом выпуске о том, зачем сегодня нужен древнегреческий, рассказывает автор курса Гасан Гусейнов и студенты бакалаврской программы «Журналистика».

 

Гасан Гусейнов, профессор школы филологии факультета гуманитарных наук

Глядя из наших северных глубин на Элладу и вообще на Средиземноморье, не слишком умно, мне кажется, членить языки этой интеллектуальной, эмоциональной, эстетической метрополии Европы на «древние» и «новые». Русский же язык попросту невозможно понять в его богатстве, и в его изяществе, и в его грубости, в его выразительной и познавательной силе без обращения к греческому. И дело не только в азбуке, которой мы пользуемся, и не только в языке местного православия, церковнославянском, и не только в языке наук и искусств. Дело в самой природе вещей. Ведь язык живет и постоянным обновлением, и постоянным забеганием как можно дальше в прошлое. Например, вчера у нас не было слов «айпод» или «подкаст», а сегодня они есть. Но язык – это и самое старое, что у нас есть, вот почему то, что происходило давным-давно, когда русские или их соседи по континенту по греческим лекалам выделывали важные для языка слова и словечки, помогает – вернее, может помочь! – современному человеку думать и говорить точнее, обеспечивать прочную связь между современниками и – с собственным прошлым. Например, экономические журналисты пользуются выражением, которое на русский не вполне удачно переводится (с английского austerity measures) как «меры экономии». Если бы русский экономист изучал древнегреческий, он бы знал, что это английское austerity восходит к греческому риторическому термину, обозначающему суровый стиль (αὐστερός), противостоящий стилю гламурному (английское glamorous восходит к греческому же слову γλαφυρός, отсюда старинное прекрасное имя Глафира, и это обозначение блестящей речи, а в переносном смысле мы говорим о гламурном стиле жизни). Стало быть, речь идет не столько о режиме экономии, сколько об изменении стиля жизни, а это ведь далеко не только экономическая категория.

Курс греческого для журналистов, понимаемый как орошение почвы, которой предстоит дать всходы, мы со студентами готовили вместе несколько лет, хоть они этого и не знали: просто накапливался список таких вот мест, словесная корка над которыми, казалось бы, уже не оживет. Сам я начинал учить греческий почти полвека назад по наводке друзей моих родителей. Тогдашняя цель была проста – держаться как можно дальше от современности, спрятаться в нише, которую принято называть башней из слоновой кости. Но древнегреческий у нас вела Валентина Иосифовна Мирошенкова, прекрасно знавшая и новогреческий язык, а главное – имевшая вкус и понимание того, как через каждое слово просвечивает история культуры и – современная политика. Новогреческий нам преподавала гречанка-эмигрантка Катина Зорбала, и из ее живого, песенного языка, впоследствии, увы, полузабытого, вырастало новое для меня понимание. Его углубило чтение работ по истории греческой философии Андрея Валентиновича Лебедева (кстати сказать, отца знаменитого дизайнера) – грека по происхождению и по второму родному языку, тончайшего толкователя философского языка. После поэта Вячеслава Иванова и учителей нескольких поколений классиков в России Сергея Ивановича Соболевского и Алексея Федоровича Лосева – Лебедев, наверное, самый глубокий настоящий носитель этого языка. Еще один важный источник формирования нашего курса для русских журналистов – это словарь Ольги Александровны Седаковой, самой, наверное, знаменитой не только в Средиземноморье русской поэтессы нашего времени. Ее словарь церковнославяно-русских паронимов вышел в 2005 году в Греко-латинском кабинете Юрия Анатольевича Шичалина.

История, которая окончательно убедила меня в необходимости предложить бакалаврам журналистики курс живого древнегреческого, случилась несколько лет назад в Греции. Промозглым ноябрьским вечером я зашел в харчевню. Дело было в горах Фессалии. Я попросил чего-то согревающего. Возьми «гиду», посоветовал Йоргос, хозяин заведения. И вот Йоргос несет мне наваристый бульон с куском мяса на косточке и кореньями. Вкусно и необычно. «И ведь в самом деле согревает», – подумал я. Что за мясо, спрашиваю. Оказывается – козленок. И тут до меня доходит, что «гида» – это осколок такого знакомого слова «эгида» – так называлась шкура козы Амалфеи, когда-то вскормившей самого Зевса; позже эгида (буквально – просто «козлятина») служила ему самому и его дочери Афине самой надежной защитой от врагов. Шкура Амалфеи с прикрепленной к ней для острастки головой Медузы Горгоны, – эгида для богов и героев, а козий суп, согревающий путника в фессалийской деревне, эта вот наваристая «гида», – для нас, простых смертных.

При всех переменах, которые за три тысячи лет испытал этот удивительный язык, есть в нем опорные точки, которые нужно сделать понятными как раз таки нашим журналистам, носителям русского языка. Совсем не страшно было бы, если бы кто-то из студентов, подпав под обаяние византийского греческого, – а это в наши дни в Москве легко, ведь здесь преподают и Борис Львович Фонкич, у которого и я прослушал курс греческой палеографии в начале 1970-х годов в МГУ, и Сергей Аркадьевич Иванов на факультете гуманитарных наук в Вышке, – вдруг взял бы да и ушел в византинисты.

Чем же отличается наш курс от традиционных? Ведь никто из бакалавров-журналистов все-таки не собирается становиться классическим филологом. Мы хотим не «обветшити» греческий язык, как делают те, кто противопоставляет новый – древнему, а, наоборот, увидеть и понять, что этот язык может и должен быть понят как законная важнейшая часть современного языка – и русского, конечно, в том числе. Поэтому, только-только освоив алфавит, только-только научившись произносить слова, мы зашли, можно сказать, по грудь в «Илиаду». Начав со второй песни «Илиады», мы очень медленно осваивали первые десять строк греческого оригинала, зато попутно уяснили подлинный смысл самого популярного русского стихотворения об этой части гомеровской поэмы – знаменитых стихов Мандельштама о «бессоннице Зевса», ставшей причиной столь судьбоносных решений и событий, а главное – начали понимать, что именно стихотворная форма – самая ранняя, первичная форма речи. Оттолкнувшись от греческого стихосложения, поплыли к более простым прозаическим формам.

И тут выбрали путь не совсем привычный. Чтобы вдруг студентам стало легко, мы начали читать выполненный так называемыми Семьюдесятью толковниками – еврейскими мудрецами, специально для этой цели выучившими греческий язык, – Ветхий завет, так называемую Септуагинту. Поскольку в русском разговорном языке десятки библейских фразеологизмов, давно оторвавшихся в сознании современного человека от источника (от духа, носившегося над водами, до древа жизни), то их греческое выражение становится на уроке словно возвращением в знакомый старый-престарый дом языка. Мне, агностику, совсем не мешает религиозное воодушевление, которое может охватить современного молодого человека, который вдруг обнаруживает, с какой яростью в языке сражаются античные многобожники с единобожниками, как близко знак придыхания, который ставится над гласной, стоит к какому-нибудь «духу святому», как интересно сравнивать «Теогонию» Гесиода с Книгой Рождения, более известной как Книга Бытия.

Есть слабости живой человеческой речи, вызванные особенностями текущего исторического момента, а есть и запрограммированные структурой твоего языка. Например, древнегреческий намного богаче наклонениями и более ажурной системой времен, чем современный русский да и другие европейские языки. Объяснять более сложное явление средствами более скромными – большой вызов, и большинство из 65 студентов, первоначально записавшихся на курс, с этим вызовом, к сожалению, не справились, но те пятнадцать храбрецов, что остались, по-моему, приняли вызов. В русском, как и, например, в немецком, происходит постепенное отмирание сослагательного наклонения. Греческий позволяет понять, как прекрасно и важно сохранять этот инструмент обращения с мыслью, особенно с чужой мыслью. По-гречески невозможно, это будет грубой ошибкой, передавая чьи-то слова, делать вид, что они – твои. И тут не нужны никакие кавычки, они как бы встроены в предложение. В последней четверти 2017/2018 учебного года для упражнения еще и в этой области моя коллега Варвара Юрьевна Жаркая читает с бакалаврами 2-3-го курса шедевр аттической диалогической прозы «Разговоры в царстве мертвых» Лукиана.

В следующем году мы набираем новый курс, ну а с теми, кто захочет продолжить начатое, возьмемся за чтение Платона. В самом начале нулевых я уже вел такой курс, правда, далеко от Москвы и от России. Шесть лет по два-четыре часа в неделю мы читали диалог «Федон» с группой из 12 человек (до конца дотянуло девять), начавших изучать греческий с нуля.

Вообще, изучение древнегреческого как важной части родного языка – дело не быстрое. Присущие древнегреческому черты, которые сближают этот язык с живым и богатым русским, выступают постепенно. Это, среди прочего, частицы, приставки и предлоги. Сколько времени уходит на понимание, например, исходного значения слова «размышление» (или «высказанное вслух сомнение») – кальки с греческого διαλογισμός. Хоть курс наш и вводный, но это вход в сложный архитектурный комплекс, даже не в здание, а в город. Архитектурная метафора здесь вовсе не метафора, потому что очень скоро выясняется, что большинство выпускников школ просто не знает, как называются архитектурные детали домов, улиц, которые им попадаются на глаза каждый день, а значит, и не видят их. Мы много работаем над тем, чтобы преодолеть общую беду. Некоторые ходы в этом движении могут показаться не совсем обычными. Весной 2017 года на ежегодной практике участников нашего проекта в Риме одной из центральных тем была колонна во всех ее ипостасях и греко-римских формах – от стелы до обелиска, от базы до капители-крании. И в этом году греческое наследие в Риме останется важной темой римской практики. Так уж исторически сложилось, что греческий язык пришел в Россию двумя путями – через Византию и через западную, прежде всего польскую, школу. Поэтому грамматический аппарат для изучения языка традиционно латинский. Мы же обращаемся к греческому оригиналу, и тут нас снова ждут открытия в родном русском языке. Пусть микроскопические, но настоящие.

 

Дарья Москвина, 2-й курс

Курс по древнегреческому для меня был попыткой немного разбавить профильные дисциплины. Со второго курса в учебном плане появилось очень много прикладных дисциплин, и изучение древнего языка показалось хорошей идеей для утоления тяги к более фундаментальным знаниям.

В рамках этого курса мы постарались начать сразу с чтения серьезных текстов – с «Илиады», а грамматику стали изучать параллельно по мере надобности. Это, наверное, и стало причиной сильного погружения в материал. Несмотря на то что занятия всего раз в неделю, не происходит «отключения», и знания, приобретаемые в рамках курса по древнегреческому, очень гармонично вплетаются в учебную и внеучебную деятельность.

Мне изучение древнегреческого помогает в выстраивании смысловых связей, в структурировании знания, получаемого в других дисциплинах или вообще в процессе чтения чего бы то ни было. Здесь, по-моему, дело не столько в приобретении каких-то специальных знаний, сколько в изменении подхода к чтению вообще, в изменении взгляда на текст, слова. Действительно, древнегреческий можно назвать связующим звеном между дисциплинами, между разными сферами. Даже не столько связующим звеном, сколько просто средством эти связи увидеть.

И еще это такая своеобразная медитация. Во время чтения все-таки первое впечатление от текста – красота его звучания. Смыслы и связи возникают уже позже, на стадии перевода. Гомера можно просто долго читать вслух, успокаиваться – только к гекзаметру приноровиться.

 

Полина Елисеева, 2-й курс

Древнегреческим я начинала заниматься дважды: первый раз на филологическом факультете – просто потому, что был в программе. Тогда мы обращались исключительно к грамматике, что было интересно с точки зрения происхождения языков, но недостаточно творчески. Поэтому, когда я, уже обучаясь на журналиста, получила возможность снова заняться языком в другом формате, не стала упускать такую возможность.

Что мне дают эти знания сейчас? Иной взгляд на мир и на языки, который помогает в их освоении. Когда ты узнаешь, с чего все начиналось, почему те или иные вещи и явления мы называем именно так, а не иначе, ты начинаешь видеть большее за этими вещами. Улавливаешь связи, некий смысл, будто бы приобретаешь тайное знание, которое дано только избранным. Попробуйте обнаружить связь между словами «балерина» и «проблема» без древнегреческого! Это захватывающе. Как и читать в оригинале, например, Гомера – в конце концов, ты никогда не узнаешь, что хотел сказать автор, пока не заговоришь на его языке.

Конечно, я еще только на первом отрезке пути, ведь древнегреческий так просто не выучить, но тем увлекательнее будущие открытия.

 

Светлана Макагон, 3-й курс

«Ты же не врач и не юрист!» Да, возможно, мне повезло (или не повезло), и я не врач, и даже не юрист, а всего лишь будущий журналист. Но это ни в коем случае не значит, что мне не нужен древнегреческий язык. К тому же в моем случае наши отношения с этим языком начались по моей личной инициативе, а не по принуждению, как это часто случается на юридических и медикообразных факультетах, потому что предмет этот факультативен. 

Сначала на этот курс, который официально называется «Древнегреческий язык и современная культура» записалось около шестидесяти студентов. Cпустя полгода количество желающих еженедельно читать Септуагинту (и другие не самые популярные произведения) в оригинале сократилось, наверное, до дюжины.

Курс ведут два преподавателя – с профессором школы филологии Гасаном Чингизовичем мы начали изучать непонятные, но красивые символы и собирать эти иероглифы в более или менее связную речь, практикуясь на «Илиаде» Гомера, фрагментах из «Поэтики» и «Категорий» Аристотеля и стихотворениях Анакреона. А с преподавателем школы филологии Варварой Юрьевной Жаркой мы приступили непосредственно к переводу и разбору Септуагинты. На курсе нет жестких форм контроля – все, как говорится, на твоей совести, даже проверочные работы в ходе аудиторных занятий мы проверяем сами. Мне кажется, это одна из причин, почему мы с ребятами ходим на этот предмет с таким удовольствием. Во-первых, ты знаешь, что тебя точно никто не будет мучать опросами или ругать за невыполненное домашнее задание, а во-вторых, ты уверен в том, что обязательно узнаешь что-то новое и необычное о языке или истории, чем можно будет поделиться даже с не интересующимися лингвистическими хитросплетениями друзьями.

Так зачем же мне учить этот мертвый язык? Обычно я отшучиваюсь, что просто не люблю разговаривать с живыми людьми, поэтому и выбрала язык, при изучении которого можно было бы избежать подобной нежелательной коммуникации. Если серьезно, то изучение древнегреческого языка помогает понять не только этимологию (иногда она оказывается очень неожиданной!), но и глубинный смысл многих слов современного русского языка, а следовательно, расширять свой словарный запас и границы употребления с детства знакомых мне слов.

Да, я не юрист и не медик, но это не мешает мне покорять малознакомых людей, читая им на кухне по памяти отрывки из «Илиады» на древнегреческом.

И я искренне рада, что на моем факультете коммуникаций, медиа и дизайна есть возможность изучать не только английский и немецкий, но и древнегреческий язык.

 

Влад Цой, 2-й курс

Мои друзья-математики часто строят какие-то сложные модели, показывают друг другу запутанные графики, после чего громко и весело смеются. На мой вопрос: «Зачем это всё?» – я обычно получаю один ответ: «Интересно и красиво же…» С древнегреческим языком у меня похожая история. Пожалуй, тут важен не результат, а сам процесс!

Дается язык нелегко. Основная сложность в том, что недостаточно выучить перевод слова – надо понять его суть. Вот что такое ζωή? Жизнь, живое существо? То, что поддерживает тебя и не дает погибнуть? Как носителю русского языка мне хочется найти точную, желательно лаконичную формулировку, но поиски мои будут безуспешными.

Нужно мыслить шире, и это одновременно ужасно, прекрасно и ужасно прекрасно.

К тому же мне нравятся фонетика языка и его графика. Я получаю удовольствие, когда нахожу связь между античными морфемами и современными. А самое замечательное – это итог проделанной работы. Обычно он выражается в переосмыслении уже знакомых текстов. Забавно смотреть на надпись «полиция», которая за последние годы все чаще стала встречаться в России, представлять себе «широкоплечую» фигуру Платона и думать о том, как саркофаги буквально поедают плоть покойников.

Пытаюсь ли я хвастаться и рисоваться, пока пишу текст, или же позволяю своему творческому мышлению создавать разные образы и видения? Не знаю. Назову просто словом φαντασία.

Автор текста: Гусейнов Гасан Чингизович, 26 апреля, 2018 г.