Социологи

профессор-исследователь Департамента теоретической экономики

– Как складывалась ваша академическая карьера? Насколько ваша карьерная история типична для российского ученого?

– Сам вопрос о научной карьере и ее типичности предполагает наличие типичной карьеры, то есть институциональный характер научной карьеры. Прошу прощения за столь «глубокомысленное» суждение. Сказать, что моя карьера типична, означает, что она не стоит рассказа. Сказать, что она нетипична, означает соврать. В любом случае, даже если в ней есть некоторые отклонения от стандарта, она все равно состоит из «учился» в таком-то университете, «поступил в аспирантуру», «защитил диссертацию» с таким-то названием, потом еще одну, с другим названием, и т.д. Никто сейчас не приходит учиться в Петербург с рыбным обозом, как некогда Ломоносов. Правда, сегодня функцию рыбного обоза с успехом выполняет ЕГЭ, благодаря которому молодые люди из провинции получили возможность учиться в Москве. Когда я был деканом факультета политологии в Вышке, я замечал, что на первых местах в студенческом рейтинге успеваемости оказывались егэшники (точнее сказать, егэшницы, но это вообще был девичий факультет).

Будучи москвичом, я поступил на философский факультет МГУ. Когда примерно на 3-м курсе началась специализация, я записался на кафедру социологии, которая тогда только-только открылась и показалась мне интересной и многообещающей в научном смысле. Моим научным руководителем была специалист по истории социологии Елена Владимировна Осипова, супруга Геннадия Васильевича Осипова, ныне знаменитого академика, почетного директора ИСПИ РАН, главы разнообразных академий, ассоциаций и научных советов, который в ту пору, пору энергичного роста новой для нас науки социологии, занимал должность замдиректора ИКСИ (Института конкретных социальных исследований Академии наук СССР). По окончании университета я поступил туда в аспирантуру, которую успешно окончил в 1973 году, защитив диссертацию по истории западной социологии. В аспирантуре ИКСИ я имел честь познакомиться со многими тогдашними ведущими социологами: Игорем Коном, Юрием Давыдовым, Юрием Левадой и др. По окончании аспирантуры я стал научным сотрудником ИКСИ (впоследствии переименованного в Институт социологических исследований, а затем в Институт социологии), а в 1996 году перешел оттуда в Вышку, где и работаю вот уже 27 лет, ныне в должности профессора-исследователя.

Из того, что раньше считалось бы «отклонением» от типичной карьеры, сегодня популярны стажировки, стипендии и прочие формы обучения в зарубежных университетах и исследовательских центрах либо в их российских представительствах, которые могут иметь статус совместных программ или полноценных образовательных организаций (из последних мне известна так называемая Шанинка в Москве и Европейский университет в Петербурге). Вершиной такого приобщения к западной традиции стало получение звания PhD. В результате образовалась некая новая каста внутри профессии. Не знаю, как везде и как сейчас, но в Вышке еще недавно наличие PhD было гарантией повышенной зарплаты, даже по сравнению с кандидатами наук. Я вижу, что некоторым из обладателей PhD свойственен более высокий, чем в среднем по общности, уровень пассионарности, с ними бывает интересно, а их работы иногда неожиданны. Но я ищу и не нахожу ответа на вопрос, была ли эта пассионарность привита им на западных программах или, наоборот, они искали и нашли себя на этих программах ввиду собственной, скажем так, врожденной пассионарности. Я склоняюсь ко второму варианту: из собственного опыта работы в западных университетах (в Германии, Канаде) смею утверждать, что уровень пассионарности тамошних PhD и даже профессоров в общем и целом не выше, чем у нас. Пассионарностью там не заразишься.

– В чем отличительные особенности академического этоса социологов?

– Это вопрос о специфике научного сообщества, внутри которого строится типичная или нетипичная карьера. Социология двулика, как известный римский бог Янус. С одной стороны, она методологически организована как science, то есть по модели естественных наук, и поэтому она социальная наука. С другой стороны, она близка к гуманитарным наукам, и в частности к философии. Такая двуликость свойственна многим научным дисциплинам, но социологии она свойственна в очень высокой степени. В результате получается так, что профессиональное сообщество включает в себя специалистов различного профиля, которые руководствуются разными методологическими принципами, разными правилами игры, разными внутринаучными этическими требованиями. В одном случае, например при сборе социологической информации в крупных масштабах, работают большие группы исследователей, где каждый выполняет свою функцию и качество работы каждого определяет качество общего результата. Как в оркестре. И мне кажется, это похоже на то, как функционирует большая лаборатория в естественных науках. В другом случае, в случае теоретической работы, исследователь сидит за письменным столом наедине с осмысливаемым предметом. Кроме как на самого себя, ему не на кого надеяться (ну еще и на книги, конечно). Это как бы две разные специальности. И язык у них разный. И «обязательность» разная: эмпирик не может выйти за процедурные рамки, а теоретику никто не может помешать мыслью «…возлетать во области заочны» (Пушкин). Поэтому даже конференции эмпириков и конференции теоретиков проходят, как правило, раздельно (или в разных секциях).

Конечно, я немного сгустил краски, обозначив как бы два полюса деятельности социологов. На самом деле при сборе социологических данных без теории обойтись невозможно, поэтому теоретики нередко привлекаются к программированию эмпирического исследования. Существуют еще так называемые мягкие методы, где теория и эмпирия как бы смыкаются и взаимно поддерживают друг друга, то есть идут на компромисс путем снятия принципиальных требований с каждой из сторон: эмпирия жертвует строгостью процедуры, теория воздерживается от того, чтобы, воспаряя, отрываться от реалий предмета исследования.

– Какие факторы определяют профессиональную состоятельность в вашей научной области?

– О критериях успеха в рамках научного сообщества социологов крайне трудно говорить однозначно. Во-первых, может быть экономический успех, когда человек работает либо в коммерческой компании, либо же в такой научной или образовательной организации, где налажена продажа социологических услуг. Обычно в бизнесе, даже научном, зарплата повыше, чем у преподавателя в университете. Но и в университете, где преподаватель проявляет активность в поиске грантов или договоров с коммерческими или государственными структурами на предоставление услуг социологического толка, он может процветать. Однако на этом пути научная сторона дела часто уходит на второй план.

Во-вторых, возможен административный успех, когда человек шагает по ступенькам лестницы в системе научной бюрократии. Ведь наука – это не только поиск и открытие, но и такие скучные административные или околоадминистративные вещи, как заявление, трудовая книжка, зарплата, повышение в должности, любовь или нелюбовь начальства и проч. Наука – это еще и бюрократическая система, а в бюрократии важны не свободный поиск и открытие нового, а в первую очередь точность соблюдения регламентов. Этому учит социология, и это постоянно подтверждает реальная жизнь.

И наконец, есть третий – и, пожалуй, главный! – вид академического успеха. Это собственно научный успех, состоящий в достижении социологом известности и признания в качестве ученого в научном сообществе. Но здесь тоже не все просто. С одной стороны, существуют бюрократические критерии, такие как количество цитирований или упоминаний в научных книгах и журналах, частота публикаций в ведущих научных журналах, рейтинг самих журналов, поскольку журналы тоже проранжированы, и статус публикации зависит, в частности, от того, в журнале какого разряда, или квартиля, она опубликована. Получается, что ценность высказанной вами мысли определяется не ее собственной глубиной и новизной, а тем, где (т.е. в каком журнале) она была высказана. Согласен, глубина и новизна мысли – вещи субъективные и релятивные, их трудно оценивать; утвержденный ранг журнала понятнее и доступнее. Но это все равно что искать потерянное не там, где потеряли, а под фонарем, потому что там светлее. В то же время ясно, что введение таких (и других) формальных наукометрических критериев достаточно обоснованно, и им приходится следовать, памятуя об их ограниченности, а иногда даже и сомнительности.

– Изменилось ли что-то за то время, что вы в профессии?

– Изменилось и не могло не измениться. Когда я начинал, марксизм в социологии и философии (как бы по-разному он ни выглядел у разных авторов) был обязателен, первый директор ИКСИ (академик Алексей Матвеевич Румянцев) одновременно занимал пост вице-президента Академии наук СССР, университет в Москве был всего один, академия тоже была одна (научная, во всяком случае), соответственно, академиков было в сотню раз меньше. Когда я перешел в Вышку, все уже выглядело по-другому, но все еще не так, как сейчас. Может, мне кажется, но студенты раньше не были такими развязными. Никаких LMS не было в помине. Вышка почти вся умещалась на Мясницкой, 20, и не была насквозь бюрократизирована. Будучи профессором, я мог зайти в приемную Ярослава Ивановича Кузьминова на третьем этаже и, если он был на месте и свободен, почти наверняка был бы им принят.

Как все прочие сообщества в нашей стране, образовательное, научное, и в частности социологическое, сообщества претерпели одни и те же, общие для всех изменения: цифровизация, коммерциализация, коммодификация, бюрократизация. Это касается и других стран, как дружественных, так и недружественных. Мы все движемся, в общем, в одном и том же направлении, хотя наша страна с запозданием и с культурно обусловленным отклонением в сторону на несколько градусов. Так что для того, чтобы знать разные сообщества изнутри, необязательно было переходить из одного в другое, – само время меняло декорации вокруг человека, и, оставаясь на своем месте, он в какой-то момент мог оказаться в другом сообществе. Как-то, будучи в Канаде, в Университете Гвельфа, я увидел объявление о том, что Университет Гонконга ищет на профессорскую должность социолога, специализирующегося по теме социальных трансформаций. Правда, срок подачи заявлений на конкурс к тому моменту уже несколько дней как истек, но я все равно решил попробовать. В своем заявлении я обосновывал свою кадровую ценность, ссылаясь как раз на такую смену декораций. Я подчеркивал, что у меня есть опыт проживания, осмысления и исследования ситуации в трех разных средах: при авторитарном (советском) режиме, во время «демократического транзита» (если воспользоваться модным тогда термином), а также в период формировавшегося демократического устройства. В Гонконг я тогда не попал, о чем сейчас нисколько не жалею.

Покровский Никита Евгеньевич

главный научный сотрудник Департамента социологии, заведующий Кафедрой общей социологии, профессор

– Расскажите, пожалуйста, как складывалась ваша карьера социолога?

– Сегодня я могу сказать, что большая часть моей жизни отдана социологии. Но какой именно социологии? Как это произошло? Попробуем разобраться.

Родился я в Москве, в самом сердце столицы, на улице Горького (как тогда называлась Тверская), – «центральнее», что называется, не бывает. Я москвич до мозга костей, в нескольких поколениях. Говорю это без особой гордости и придыхания, а просто как о факте, ибо мое отношение к городу с самых ранних лет было и остается весьма неоднозначным. Свои первые два года жизни я умудрился прожить еще при Сталине, и это не вопрос одной лишь хронологии и не пустой звук. Лицо вождя, словно импринтинг, и после его смерти продолжало пристально смотреть на подраставшего ребенка с обложек детских журналов, с плакатов на улице, сквозь стекла витрин магазинов, в том числе магазинов детских игрушек. И конечно, на первомайских и ноябрьских демонстрациях по улице Горького под балконом нашей квартиры плыли гигантские портреты суровых членов Политбюро с вождем во главе. Такое не забывается!

Быстро пролетели школьные годы, подошла пора выбирать профессию. Добрая половина нашего класса английской школы №5 на Кутузовском поступала в МГИМО, и я, поддавшись стихии, поплыл по течению. Но мне для поступления не хватило одного-единственного балла. Вроде бы замаячил истфак МГУ, но тут добрые люди посоветовали мне обратить взор на философский факультет. О философии я имел весьма приблизительное представление. Но, для солидности вооружившись томиком Фихте «Назначение человека» из домашней библиотеки знакомых моих родителей, отправился на собеседование в МГУ, и все сразу пошло-поехало и завершилось моим радостным поступлением. 1 сентября 1968 года я с разбегу погрузился в океан великого и неизведанного. Назову имена лишь некоторых из тех, кто меня учил: Валентин Фердинандович Асмус, Пётр Яковлевич Гальперин, Мераб Константинович Мамардашвили, Александр Моисеевич Пятигорский, Абдусалам Абдулкеримович Гусейнов, Александр Александрович Зиновьев. Отдельные лекции читали Алексей Фёдорович Лосев, Сергей Сергеевич Аверинцев, Юрий Александрович Замошкин. Но настоящим моим ментором стал Юрий Константинович Мельвиль, заведующий кафедрой зарубежной философии, специалист по американскому прагматизму, замечательный человек и научный руководитель. На кафедре и, более широко, на факультете формировался круг молодых интеллектуалов, выходивших на орбиту фундаментальной философии и социальной теории. Это и Валерий Подорога, и Геннадий Батыгин, и Леонид Ионин, и Андрей Мельвиль – младший, и Алексей Руткевич, и Алла Черных, и Александр Филиппов, и Виталий Куренной, и, может быть, в первую очередь Александр Доброхотов. Примечательно, что большинство из упомянутых однокашников и коллег впоследствии связали свою биографию с Вышкой. При всем различии наших индивидуальностей и взглядов на мир нам всем был присущ один общий принцип – изучать предмет с полным погружением и только по первоисточникам и аутентичным текстам. И никакой распространенной и даже доминировавшей в семидесятые годы политизированной публицистики с расточением налево и направо оценок и хлестких ярлыков.

Собираю в своей памяти этот беспрецедентный по богатству талантов пазл имен и просто удивляюсь величайшему везению, какое выпало на мою долю, – оказаться внутри этого уникального по накалу мысли сообщества. Университет тех времен был настоящим храмом знаний, извините за тривиальную метафору. В самом процессе восприятия нами знания ради знания и только ради знания было нечто от священнодействия. Наука в нашем понимании и самоощущении была абсолютно самодостаточной и как процесс, и как награда, и как жизненный путь. Сейчас, глядя окрест, в это трудно поверить, но именно так оно и было. Разумеется, случались и проходные и просто скучные предметы, и не очень сильные преподаватели, были среди однокурсников и чистой воды партийные карьеристы – все это было. Но при этом царила атмосфера служения высшей истине. И этого не забыть никогда.

С ранних студенческих лет я прибился к кафедре зарубежной философии и стал заниматься историей социальной философии, в частности американской философией конца XVIII века. Тогда мало кто интересовался Томасом Джефферсоном, американскими просветителями, лидерами американской революции. А мне все это очень и очень нравилось – масштабностью фигур, трезвостью и ясностью просветительской мысли. Позднее наступил период погружения в романтическую философию Генри Торо и Ральфа Эмерсона с ее экологизмом, трансцендентальной возвышенностью и острым социальным критицизмом.

Тогда же, в университете, произошло мое крещение социологией. На 1-м курсе нас обязывали проходить производственную практику. Можно было записаться в стройотряды и строить коровники и свинарники в разных уголках страны или, как альтернатива, поехать в социологическую экспедицию в Ставрополье. Я сразу же избрал этот вариант. Замечательное время первого в жизни полевого исследования станиц в Ставрополье! Ранним утром нас небольшими группами разводили по дальним селениям с тем, чтобы мы, возвращаясь пешком на базу, анкетировали селян. Как здорово нас встречали крестьяне, как хлебосольно угощали, как охотно рассказывали о своей жизни! Вечерами и ночами мы переносили данные дневных опросов на огромные матрицы, расчерченные на миллиметровой бумаге, – ни о каких компьютерах, разумеется, тогда никто и не слыхал. В экспедиции все было по-молодежному весело, настроение всегда на подъеме. Тем не менее по возвращении в Москву я не свернул в сторону социологии, а продолжил занятия философией, притягивавшей меня в те годы гораздо больше.

В начале 1980-х моя карьера сделала крутой вираж в сторону научной журналистики. После успешной защиты кандидатской диссертации и нескольких лет преподавания на родной кафедре, по рекомендации все того же круга коллег (by word and mouth) я устроился редактором (а потом и заведующим отделом) в один весьма престижный по тем временам номенклатурный научный журнал. Шесть лет работы на редакционном конвейере под дамокловым мечом дедлайна, поиск авторов, ответы на бесчисленные письма читателей и т.п. научили меня не бояться чистого листа бумаги, оперативно выдавать собственные тексты и редактировать чужие, вести интервью для печати, притом делать это в любое время суток и из любого положения. И надо сказать, этот благоприобретенный в редакции навык до сих пор придает мне уверенности.

Еще работая в редакции и параллельно продолжая преподавать по вечерам в МГУ, я как-то исподволь стал продумывать тему уединения, одиночества, отчуждения в социальном аспекте. Любопытно, что этот достаточно экзотический по тем временам предмет рефлексии, заявленный в качестве темы исследования, встречал единодушное одобрение и понимание на всех уровнях: и в университете, и «в высших сферах». Видимо, это было созвучно эпохе конца СССР, – другого объяснения я не вижу. Так постепенно начал вызревать план будущей докторской диссертации.

И тут мы наконец подошли к началу моей карьеры в социологии. В предперестроечные времена начал создаваться социологический факультет МГУ. Он медленно и непросто отпочковывался от философского факультета, но в итоге оформился как самостоятельная структурная единица. Мне с ходу предложили на этом новом факультете и трехлетнюю докторантуру, и работу преподавателя базового курса истории социологии. Я принял это предложение, и в этом была изрядная доля авантюризма с моей стороны. Сам себе я обосновывал это решение тем, что хорошо знакомый мне университетский предмет – история социальной философии – мало чем отличается от истории теоретической социологии: как минимум половина имен и в том и в другом курсе совпадает. Но вскоре я осознал, что между социологией и философией, даже при родстве одних и тех же имен, пролегает пропасть. Стилю социологического мышления («социологического воображения», по словам Чарльза Миллса) присуще какое-то, я бы сказал, «медицинское» отношение к миру, трезвый критицизм, конечная сфокусированность на быстротекущей реальности, моментальный переход от горнего к дольнему. Все это, признаемся, претит философии и философам. Прекрасно сознаю, что эти мои размышлизмы вызовут бурю негодования у коллег, как философов, так и социологов. Но я к этому привык, «на том стою и не могу иначе».

Итак, переход из философии в социологию оказался для меня непростым, в чем-то болезненным. Точку в этом переходе и в мильоне терзаний поставил классик американской социологии XX века Роберт Мертон. После завершения докторантуры, все еще находясь в колебательном маятниковом движении между философией и социологией, я по конкурсу попал на год в Национальный гуманитарный центр в штате Северная Каролина, попал именно по линии философии, став первым россиянином в этом известнейшем научном заведении. Меня сразу же приголубил Эдвард Тирикьян, ученик Питирима Сорокина и звезда Дьюкского университета. Сначала я был вольнослушателем его курса по истории социологии, а потом в качестве его ассистента проводил семинары (class discussions, как они называются в Америке). По его же наводке мне повезло в один из моих наездов в Нью-Йорк на пару часов оказаться гостем великого Роберта Мертона в кабинете его квартиры на Риверсайд-драйв, в окрестностях Колумбийского университета. Случился в моей жизни такой фарт, иначе не скажешь. Знакомство переросло в многолетнюю переписку и периодические встречи в Нью-Йорке.

Из рук классика я получил его Social Theory and Social Structure, которая с тех пор стала моей настольной книгой, обозначив окончательный поворот от философии к социологии. В горбачевскую перестройку я вступил уже социологом. За плечами у меня к этому моменту была продолжающаяся работа на социологическом факультете МГУ, а впереди – МГИМО (вот уж ирония судьбы!), Шанинка, Академия народного хозяйства и даже Академия музыки имени Гнесиных, где я преподавал социологию будущим арт-менеджерам. В итоге вся эта череда аффилиаций завершилась Высшей школой экономики.

В конце 1990-х в Вышке формировался факультет социологии, организатором и главой которого стал Овсей Ирмович Шкаратан. Мы и прежде были шапочно знакомы, но однажды судьба свела нас на большой публичной дискуссии в Политехническом музее, где я модерировал жесткое столкновение мнений, а Овсей Ирмович был в числе выступавших. После этой дискуссии он словно по-новому посмотрел на меня и предложил возглавить в Вышке уже существовавшую кафедру общей социологии. Факел заведования я принял из рук Леонида Григорьевича Ионина, ушедшего тогда в политологию. В тот период кафедра общей социологии курировала преподавание в Вышке всех гуманитарных и социальных наук, кроме экономики. Сегодня я просто ума не приложу, как все это могло склеиваться и работать. Постепенно дисциплины-попутчики ушли в самостоятельное и весьма успешное плавание, и на кафедре осталась только социология в чистом виде.

Опорой кафедры, по большому счету, стала когорта выдающихся социологов-шестидесятников. В разное время у нас на кафедре преподавали Владимир Александрович Ядов, Андрей Григорьевич Здравомыслов, Леокадия Михайловна Дробижева, Александр Васильевич Тихонов, Олег Николаевич Яницкий. На наших мероприятиях с докладами выступали Юрий Александрович Левада, Татьяна Ивановна Заславская, Борис Андреевич Грушин, Игорь Семёнович Кон и многие другие. Не знаю почему, но мне всегда было легко и радостно общаться с этими великими социологами. Темы рождались сами собой, аргументы совпадали, предложения сотрудничества тут же получали взаимное одобрение.

Уже в конце 1990-х во мне начал назревать некий внутренний конфликт с городом, дискомфорт от мегаполиса, растущего во все стороны и на глазах превращающегося в сущего Левиафана. Подсознательный дрейф перерос в социальное действие, в поступок. За сущий бесценок я покупаю в далекой, почти покинутой костромской деревне старинный рубленый дом. В духе «Уолдена, или Жизнь в лесу» Генри Торо (моей неугасающей любви) уединяюсь там, превращаясь на лето в отшельника, и начинаю проходить университеты сельской жизни во всем ее контрастном разнообразии. Вот уж действительно в чистом виде антигород в шестистах километрах от Москвы на север, на берегу чудесницы-реки Унжи. Там, в деревне, все городские заботы и треволнения уходят в доли секунды, в мозгу моментально запускается перезагрузка «операционной системы». С годами заброшенная деревня не без моего участия превратилась в экспедиционную базу Сообщества профессиональных социологов. Свободные избы постепенно были раскуплены городскими учеными-обществоведами. Возник своего рода дезурбанизационный междисциплинарный кластер видных социологов, социальных географов, социобиологов: Татьяны Григорьевны Нефёдовой, Андрея Ильича Трейвиша, Сергея Николаевича Смирнова, Леонида Мироновича Баскина, Алексея Георгиевича Барабашева, Юрия Михайловича Плюснина, Ульяны Геннадьевны Николаевой. Прямо-таки научная птица Феникс пролетела и махнула крылом над нашей деревней. Примечательно, что эти коллеги не умеют отдыхать на лоне природы в привычном смысле этого слова. Отдых для них – это научное исследование, студенческие экспедиции и летние школы. Добрый десяток международных научных конференций был проведен в избах, напичканных современной электроникой. И вот уже книжные полки и подшивки скопусовских журналов заполнены многочисленными монографиями, статьями, докладами с конференций о том, как жители мегаполисов будут растекаться по удаленным «малым территориям» России, будут работать онлайн и реализовывать свои таланты в абсолютно комфортной среде. Об этом наш Угорский проект (по имени села Угоры). Постепенно вызревает монументальная концепция и следующая за ней программа «Город после города». Недавно мы приобрели и начали восстанавливать в селе Угоры заброшенное здание закрытой пару лет назад сельской школы, в прошлом – купеческий двухэтажный кирпичный дом внушительных размеров, признанный памятником архитектуры регионального значения. В планах превратить его в форпост контрурбанизации и социологии на Ближнем Севере.

И я хочу верить, что продолжаю традиции Мертона и наших шестидесятников. Дай бог, чтобы было именно так.

24 мая, 2023 г.

Окна роста