Медиевисты

заведующий Лабораторией медиевистических исследований

Мы продолжаем говорить о том, как устроена академическая жизнь в разных областях науки, на материале карьерных историй ППС Вышки. Сегодня свою карьерную историю рассказывает заведующий Научно-учебной лабораторией медиевистических исследований, профессор школы исторических наук Андрей Виноградов.

— Что можно считать началом вашей карьеры ученого?

— Поскольку я вырос в семье археологов, то начал интересоваться наукой задолго до университета. Мой отец был эпиграфистом, то есть специалистом по надписям, и занимался со мной древнегреческим языком, обсуждал свою работу. С юных лет я бывал в археологических экспедициях. Но, конечно, настоящей наукой я стал заниматься только в университете, курса со 2-го. Я оканчивал исторический факультет МГУ, кафедру истории древнего мира. Мой научный руководитель Игорь Сергеевич Чичуров заведовал кафедрой древних языков, и под его руководством я писал вначале курсовую и дипломную работы, а затем кандидатскую диссертацию, но это происходило уже не в МГУ, а в аспирантуре Института всеобщей истории Российской академии наук. В университете я формально числился на кафедре древнего мира, отчасти из-за того, что кафедра Средних веков пользовалась тогда большой популярностью, не так легко было на нее попасть. Кроме того, тема, которой я занимался, была на стыке античности и Средних веков: я писал про хождение апостола Андрея на Понт Эвксинский. Так что я с самого начала занимался медиевистикой, но на кафедре древнего мира.

В Институте всеобщей истории я сформировался как византинист. В период обучения в аспирантуре я был прикреплен к Центру палеографии, кодикологии и дипломатики, которым руководил Борис Львович Фонкич. А сразу после защиты был взят на работу в Центр истории Византии и восточно-христианской культуры на должность научного сотрудника и начал работать под руководством Михаила Вадимовича Бибикова. И до 2010 года я проработал в Институте всеобщей истории.

Параллельно я все время преподавал. Преподавать я стал очень рано, еще когда сам учился на 3-м курсе университета. Сначала древнееврейский язык в Православном Свято-Тихоновском богословском институте, ныне – гуманитарном университете. Потом у меня был перерыв, связанный с тем, что я на год уезжал на стажировку в Германию, в Трирский университет, по немецкой службе академических обменов. А когда вернулся, стал преподавать уже в разных местах: помимо ПСТГУ, в МГУ на кафедре византийской и новогреческой филологии, в Московской духовной академии и в РГГУ на историко-филологическом факультете. Дело в том, что я начинал писать диссертацию на одну тему, а написал в итоге на другую. Начинал про византийские надписи Северного Причерноморья и уезжал в Трир к профессору Хайнцу Хайнену, который специализировался по древнегреческой эпиграфике Северного Причерноморья, хорошо знал русский язык, был связан с коллегами из России и т.п. Но за год мне удалось поработать в очень многих библиотеках Европы. Я объехал почти всю Германию, побывал в Копенгагене, Брюсселе, Париже, Риме, Неаполе и Венеции. И после того, как я поработал в отделе рукописей и в тех институтах, где содержались микрофильмы с различных греческих рукописей, я вернулся к теме, по которой писал диплом в университете, и в результате написал диссертацию про житийную традицию апостола Андрея.

В 2010 году я пришел работать в Вышку, с января 2011 года это мое основное место работы. Параллельно я еще руковожу магистерской программой «История древней церкви» в Сретенской духовной академии и состою на одну десятую ставки в Центре византийско-кавказских исследований Института востоковедения РАН.

— Как, с вашей точки зрения, переход на Болонскую систему повлиял на качество исторического образования? Как эта реформа прошла в нашей стране? Что она поменяла?

— В переходе на Болонскую систему было много положительного и много отрицательного. Дело в том, что, с одной стороны, нам всегда не хватало специализации, и вместе с Болонской системой мы наконец получали довольно узкую специализацию. То есть раньше все учились в специалитете одному и тому же в довольно жестких рамках программы. Институт магистратуры устроен так, что позволяет этого избежать. Второе преимущество перехода на Болонскую систему заключалось в том, что таким образом наша система образования была синхронизирована с европейской и даже всемирной системой образования. Благодаря чему студентам по окончании бакалавриата стало реально легче уехать учиться в магистратуре в Европу.

Но к минусам можно отнести то, что образование первой стадии, бакалавриата, стало менее глубоким, менее специализированным. И главное, когда я попал в Вышку, у историков уже не было никакой кафедральной жизни, то есть номинально кафедры сохранялись, люди формально к ним прикреплялись, но никакой реальной внутрикафедральной деятельности, особенно со студентами, уже не велось. Студенты вынуждены были самостоятельно набирать специализацию за счет различных спецкурсов и, по сути, все равно учились одному и тому же, в то время как в старой системе студенты истфака на 3-м курсе прикреплялись к кафедре, и там у них начиналась четкая программа специализации, и эта специализация была гораздо более глубокой, чем сейчас в бакалавриате. У них еще оставались общие курсы, но основное обучение проходило уже на кафедре. В Вышке я читаю курс исторической географии, но это историческая география всеобщая, а в МГУ нам эту историческую географию читали по кафедрам: историческую географию древнего мира, историческую географию Средних веков и так далее. То есть, с одной стороны, сегодняшние мои студенты получают более широкие познания в области исторической географии, а с другой стороны, менее специализированные в той области, которой они занимаются.

В старой системе, кстати, существовал аналог современной системы курсов по выбору: мы могли как вольнослушатели посещать интересные нам курсы, и я как вольнослушатель ходил на кафедру Средних веков и на кафедру классической филологии филфака. Сейчас студенты в большей степени, чем раньше, сами выбирают себе образование, но далеко не все с этим справляются. Раньше же система выбирала за вас, но у вас была возможность в рамках вольнослушательства добрать то, чего вам не хватало по вашей основной программе. И там, и там есть плюсы и минусы.

— Как влияет на качество образования организационная структура Вышки? Например, то, что студенты учатся не просто на факультете, а на образовательной программе.

— С одной стороны, это вышкинская бюрократия, и она устроена довольно разумно. Всегда есть к кому обратиться и так далее. Но, с другой стороны, старая кафедральная система предполагала такую пирамиду, где наверху находится, условно говоря, декан факультета, под ним – заведующие кафедрами, дальше – сотрудники кафедры, преподаватели, а внизу – лаборанты, ассистенты и так далее; зачастую это были те же студенты старших курсов или аспиранты. И преподавали на кафедрах, соответственно, аспиранты этих же кафедр. Студент практически с самого начала знакомился с этим низшим составом кафедры. И таким образом происходило врастание в академическую среду, более глубокое, чем сейчас, когда студент видит некоего приходящего к нему педагога, с которым он в дальнейшем никак не будет связан: прослушал курс, сдал экзамен, и все. Это врастание в научную жизнь важно с точки зрения академической, потому что кафедра была не только образовательным учреждением, но и академическим. Там проходили конференции, семинары, делались доклады, подбирались свои библиотеки, которыми студенты пользовались. Я, например, много пользовался различными справочниками, которые стояли на кафедре в открытом доступе. В такой системе было меньше отчуждения.

Но главная проблема Вышки – это чудовищная электронная система, которая каждый год меняется и с которой мы вынуждены бороться. Это самый большой минус. Только мы освоили LMS, нас переводят на SmartLMS. Самая ужасная сейчас система – это конструктор программ. Мы тут с одной программой бьемся уже несколько месяцев и не можем решить проблему на всех уровнях. В этом смысле вообще забюрократизированность образования и количество всех тех документов, которые преподаватели должны заполнять, влияют на качество нашего преподавания, потому что отнимают время от общения со студентами.

— Как в отсутствие кафедр происходит вход вчерашнего студента в науку?

— Сейчас наступила некая другая эра, эра открытых знаний, когда в принципе любой может почерпнуть любые знания в Сети. Раньше надо было хотя бы пойти в библиотеку, а сейчас достаточно нажать кнопку, и поэтому ценность тех же лекций для многих студентов падает. Они могут, как им кажется, быстро прочесть в интернете то, что преподаватель долго и муторно рассказывает им в аудитории. И, соответственно, от этого теряется контакт преподавателя со студентами.

С другой стороны, сейчас вхождение в науку происходит не столько в рамках учебного плана и через написание курсовых работ, сколько во многом за счет обилия спецкурсов, курсов по выбору, факультативов, миноров, майноров и т.п. и, главное, через вовлечение студентов в различные проекты. Это и собственно проекты, в которых они участвуют, и учебное ассистентство, когда студент знакомится с кухней педагога и исследователя, и позиция стажера-исследователя при лабораториях, и другие мероприятия внутри университета. Сюда же относятся еще экспедиции, например «Открываем Россию заново», которые тоже имеют научные функции. Но, опять же, все это происходит, как сейчас принято говорить, немножко рандомно, случайно. Кто-то попал в учебные ассистенты или в стажеры-исследователи, а кто-то нет; или кто-то попал в толковый проект, а кто-то в бесполезный. Поэтому такой целенаправленной «подготовки к профессорскому званию», как называлось до революции время после защиты первой, кандидатской диссертации, такого системного введения студента в научную деятельность нет, и во многом из-за отсутствия кафедр.

— Какие обязательные этапы, вехи нужно сегодня пройти историку, чтобы состояться в профессии? Насколько это отличается от того, что было раньше?

— Принципиально путь настоящего ученого изменился только в том отношении, что в последнее время существовала возможность пройти стажировку за рубежом. Это могла быть магистратура или аспирантура либо часть аспирантуры, как в моем случае. Это главное отличие от советского периода. В остальном это вхождение студента изменилось незначительно. Но в рамках структуры Вышки студент больше вовлечен в исследовательские проекты, и вовлечение это происходит раньше и быстрее. Если в МГУ студент занимался своей темой либо просто наблюдал со стороны за тем, как люди занимаются наукой на кафедре, то в Вышке за счет проектов и других различного рода возможностей студент раньше включается в научную жизнь. Мне кажется, каких-то возможностей стало больше, каких-то меньше, но принципиальный путь тот же самый. И в 1990-е годы, когда я учился, какие-то студенты рано начинали публиковаться, делать научные доклады, заниматься наукой, а какие-то включались в этот процесс сравнительно поздно, уже в аспирантуре. И сегодня я вижу практически такую же картину, без особых различий. То есть скорость вхождения в науку зависит скорее от личной инициативы, от способностей и настроя учащегося, чем от каких-то условий.

Раньше студент-историк проходил целый ряд обязательных практик. К сожалению, это поменялось. Начиная с этого года у нас можно выбирать, например, между археологической практикой и археографической, когда студенты работают в архивах и учатся описывать документы, архивные дела, знакомятся со способами их каталогизации и так далее. Этот вопрос упирается в то, что в обществе меняется представление о том, кого мы готовим. Раньше истфак готовил прежде всего историков и преподавателей истории. У всех у нас в дипломе записано: «историк и преподаватель истории». А сейчас за счет двухступенчатой системы происходит вроде бы более гибкое формирование специалиста: студент получает базовое образование по истории, а дальше он может стать археологом или кем-то другим. Но, на мой взгляд, археологическая практика важна не только в смысле получения каких-то знаний, навыков, компетенций, но и просто как жизненный опыт с точки зрения формирования умения работать в коллективе, того, что сейчас называется тимбилдингом. Для многих, особенно городских, детей это стресс – оказаться в поле, в не самых комфортных условиях, да еще работать при этом. Поэтому я скорее за старую систему, где все проходили и археологическую практику, и архивную практику, и педагогическую практику, и другие.

Но у всех все по-разному: для искусствоведов, например, которые обычно учатся на исторических факультетах, главное – это смотреть памятники. И в МГУ, где история искусства тоже формально была приписана к историческому факультету, по сути, у искусствоведов была практически полностью своя, отдельная образовательная программа. Историкам искусства изначально исторические предметы давали в намного меньшем объеме, чем историкам, зато у них было больше своих специальных предметов. И это начиналось с 1-го курса, потому что даже просто общее искусствоведческое образование за пять лет дать довольно сложно. У филологов специализация по отделениям и по кафедрам тоже происходила с самого начала, на 1-м курсе. То есть это зависит еще от типа образования, от специальности.

Есть еще один аспект этой проблемы. В РГГУ на историко-филологическом факультете историки учатся вместе с филологами, в МГУ искусствоведы учатся вместе с историками на историческом факультете. Какое-то время историков и филологов хотели разделить, но не стали. И, в общем, разделять их не совсем верно, потому что в противном случае получаются либо историки с плохим знанием языков, либо филологи с плохим знанием истории. С другой стороны, качество исторического образования на историко-филологическом факультете РГГУ на меня не произвело большого впечатления. Мне больше симпатичен опыт наших компактных программ типа «Античности», может быть, с разделением на треки филологов и историков, но с общей базовой программой.

Конечно, все гуманитарные предметы взаимосвязаны. Собственно говоря, в чем был плюс немецкой Гумбольдтовской системы? Возможность иметь один Hauptfach, то есть главный предмет, и два вспомогательных, которые формируют твою специализацию, по каждому предмету ты должен набрать энное количество баллов. Но без истории практически никто не может обойтись. Вопрос – в какой степени история необходима тем или иным специалистам. У нас есть дисциплины, которые формально входят в число гуманитарных дисциплин, но в реальности крайне от них далеки, например, лингвистика. Но и им не помешало бы больше истории, потому что сейчас формируется некое лингвистическое сознание, в котором все определяют какие-то переходы звуков и т.п., а остальное как бы уже и не важно. Поэтому я считаю, что доля истории должна быть везде, в любом гуманитарном образовании. Как и доля иностранных языков. Я бы сформулировал это так: в идеале должно быть некое ядро специальности, а дальше возможность что-то к нему добавлять.

24 мая, 2023 г.

Окна роста