- A
- A
- A
- АБB
- АБB
- АБB
- А
- А
- А
- А
- А
«Вот оно, подлинное предназначение историка – вручную проворачивать вспять шестеренки времени»
Лекция в Мюнхенском университете имени Людвига и Максимилиана
заведующая Лабораторией региональной истории России ФГН НИУ ВШЭ
Профессор Екатерина Болтунова рассказывает о том, как (не) надо работать с крупными исследовательскими формами, о написании книги как этапе взросления для ученого и выходе из привычного исследовательского пространства.
— В прошлом году вы опубликовали сразу две книги, причем одна из них написана об истории России первой половины XIX века, а другая – о советском периоде. Как вы совмещали два столь разных книжных проекта?
— Когда в прошлом году вы обратились ко мне с предложением рассказать об опыте работы «над крупными исследовательскими формами», вы застали меня в момент, когда первая книга только вышла из печати, а вторую мы с соавтором интенсивно дописывали – признаюсь, срывая издательству все дедлайны. К тому же это был конец года, когда я была завалена написанием многочисленных отчетов. Одним словом, это был идеальный шторм. Прочитав ваше письмо, я подумала, что точно знаю, как не надо работать над «крупными исследовательскими формами».
Написание книги – это особая форма непрерывного конфликта с собой. Большой текст – всегда целый спектр эмоций, настоящие русские горки. Сначала ты предполагаешь, что эту-то книгу можно написать за лето или в крайнем случае к концу года. Потом оказывается, что нужно все-таки посмотреть еще один фонд в московском архиве и пять дел – в петербургском. Потом коллега, которому рассказываешь о книге, сообщает: «Знаешь, мне в одном фонде, который вообще, кроме меня, никто не брал, попались такие интересные вещи! Тебе бы посмотреть». И ты идешь и смотришь. В походах и поездках по разным архивам, библиотекам и музеям проходит пара лет. Времени как не было, так стало еще меньше, а текст все еще крутится около середины. В начале работы боишься, что материала не хватит, а когда дело движется к концу, материал начинает сыпаться на тебя отовсюду. И конечно же, ровно в это время по схожей теме публикуется статья, потом еще одна, а затем выходит книга. Видение проблемы там совершенно иное, но сам факт публикации словно бы говорит: «Ну а ты что же? Все тянешь?» А потом из компьютера «мистическим» образом исчезает большой кусок текста – оказывается, что книга существует в многочисленных версиях на разных носителях, но именно этот параграф не сохранен. Ну он же был в работе…
Отдельное усилие – признать, что текст завершен. Есть старая шутка о том, что книга никогда не бывает написана, просто приходит время отсылать ее в издательство. Должна признаться, что я даже после получения верстки что-то меняю и добавляю в текст. Издателей это, скажем прямо, не радует. Но мне повезло работать с очень профессиональными коллегами («Новое литературное обозрение» и «Кучково поле»), и я благодарна им за терпение.
— Почему в какой-то момент у ученого возникает желание написать книгу? Почему это желание появилось у вас?
— Мне кажется, что для человека из академической среды стремление высказаться, донести свою идею, свои аргументы до аудитории – это абсолютная основа профессии. Для ученого, особенно гуманитария, написание книги – это также этап взросления. Сначала пишешь статьи и кандидатскую диссертацию, потом они превращаются в книгу. Если подобного не произошло – это сигнал, что что-то не так.
— Академическая книга, как правило, содержит в себе один или несколько важных вопросов. Хотелось бы понять, что за чем следует: сначала становятся понятны ответы на эти вопросы и остается техническая работа по оформлению ответов в текст книги или же ответы (а может, и некоторые вопросы) рождаются только в процессе написания книги?
— Это взаимосвязанные вещи: без общего понимания того, о чем ты хочешь написать, садиться за текст бессмысленно, но в процессе работы ты все более и более точно фиксируешь собственную мысль, корректируешь установки, докручиваешь те или иные позиции. Я бы сказала, что это напоминает поездку по окутанной туманом дороге. Впереди ты видишь абрис здания, но можешь лишь догадываться, как оно выглядит вблизи. Издалека детали не видны. Лишь подобравшись поближе, можно понять, что перед тобой, и это знание может удивить или даже озадачить. При этом все-таки речь не идет о движении, что называется, наобум: езда на автомобиле, как и написание книги, предполагает наличие относительно четкого плана. Его можно уточнять, но без него заводить машину – или садиться за книгу – не стоит.
— Вы могли бы выделить одну из своих книг, которая занимает совершенно особое место? Если да, то почему она оказалась на этом месте? Расскажите о том, как эта книга рождалась, каким был исторический и личный контекст работы над ней, как влияли (если влияли) на вашу работу внешние обстоятельства.
— Сложно выделить одну книгу – все они мне очень дороги, у каждой из них своя история.
Самую первую книгу – «Гвардия Петра Великого как военная корпорация» – я писала во время стажировки в Нью-Йорке, в маленькой квартирке у Центрального парка, в двух шагах от музейной мили. После защиты диссертации прошло уже несколько лет, но я никак не могла взяться за книгу – все что-то дочитывала, уточняла, перепроверяла. К тому же в Москве мне катастрофически не хватало времени. Моя нью-йоркская стажировка предполагала чтение лишь одного университетского курса, и я очень надеялась использовать оставшееся время, чтобы свести воедино все материалы по книге.
У меня была дивная соседка по квартире – Карла. Она родилась в Колумбии, ее отец-священник дал ей имя в честь основоположника научного коммунизма. Протестуя против отцовского диктата, она работала на фондовой бирже на Уолл-стрит. В будни она пропадала на работе с утра до ночи, а в выходные была готова неутомимо развлекаться по клубам и вечеринкам, периодически увлекая за собой и меня. Когда наступила зима, Карла заявила мне, что социальная жизнь капитулировала, потому как на улице мрак, холод и ветер. Мне казалось, что погода все еще была прекрасна, но я поняла, что это знак. И начала писать книгу: днем – в библиотеке Колумбийского университета, а вечером и ночью – дома. В какой-то момент – только дома, причем из квартиры я выходила лишь в соседнюю китайскую закусочную за рисом и лапшой навынос. Потом – только ночью, причем, когда я слышала, что Карла встает и начинает греметь кофеваркой, я понимала, что уже шесть часов утра и, пожалуй, мне пора ложиться спать. К началу лета книга была готова.
У второй книги, посвященной коронации Николая I как польского короля и, шире, русско-польским войнам XVII – начала XIX века, совершенно иная история. Я начала писать монографию о пространстве власти в России, и варшавской коронации 1829 года в ней отводилась лишь одна глава. К тому же тогда мне казалось, что это рассказ о некоем казусе, о котором в литературе известно крайне мало. Со временем, однако, я поняла, что это прекрасный кейс, высвечивающий политику Российской империи в польских землях и – что для меня важнее – взгляд России на Россию. Это заставило меня вернуться к источникам и сформулировать новый круг вопросов. В результате появилась книга, которая, как я надеюсь, будет воспринята коллегами как высказывание.
Книга, вышедшая всего несколько недель назад и рассказывающая об истории двух позднесоветских проектов – «Города-герои» и «Золотое кольцо», стала для меня серьезным выходом из привычного исследовательского пространства. Я всегда видела себя историком имперского периода, и перейти в советские десятилетия было для меня сложно. Пока мы с Галиной Егоровой, соавтором этой книги, складывали материал книжного проекта, я часто вспоминала свои аспирантские времена и коллегу, доктора наук, очень достойного ученого. Он любил декларировать, что всю свою жизнь занимался изучением двух недель февраля 1917 года. Наверное, он стал для меня антипримером: никто не сомневается, что 1917-й был годом выдающимся, но все-таки воздвигать искусственные границы для собственных мыслей и идей – это позиция, которая мне не близка.
— Вы написали несколько книг, посвященных истории России. К каким неожиданным выводам вы приходили при работе над этими книгами?
— Открытий в работе над книгами у меня было множество. Но среди них два главных. Первое – это счастливое понимание того, что в ранней юности я выбрала своей профессией историю, которая, к моему удивлению, оказалась наукой вовсе не о прошлом, а о будущем. Вторым открытием, которое я сделала, пройдя через все сложности и тревоги прошедшего года, стало ясное понимание того, что мои лучшие книги – впереди.