«Смотрим кино, понимаем жизнь» – Новости – Окна роста – Национальный исследовательский университет «Высшая школа экономики»

первый проректор ВШЭ, профессор факультета социальных наук, заведующий ЛЭСИ

Создание больших текстов, книг – один из древних и важнейших результатов работы философов и ученых со времен библиотек ассирийской Ниневии и египетской Александрии до наших дней. О том, как обсуждение кино может перерасти в разговор про общество и в создание книги, какие социальные проблемы иллюстрируют фильмы «Курьер», «Бумер», «Кислота» и другие, почему в 2010-е годы преподавание оказалось в серьезном кризисе, а также о многом другом рассказывает Вадим Радаев, руководитель Лаборатории экономико-социологических исследований (ЛЭСИ), первый проректор НИУ ВШЭ.

— Как вы пришли к исследованию жизни/общества через кино? Как и почему у вас возникло желание написать книгу «Смотрим кино, понимаем жизнь: 20 социологических очерков» (М., 2023)?

— Все началось не с исследований, а с Рождественского киносеминара, который я впервые провел около 20 лет назад на факультете социологии Высшей школы экономики, выбрав для сравнения два известных кинофильма и тему «“Бумер” как преодоление “Брата 2”». Сейчас ежегодно проводятся десятки семинаров про кино, а тогда это казалось не совсем обычным делом, многие удивились. Но первая попытка оказалась удачной, пришло много людей, а журнал «Афиша» (в те годы очень популярный) иронично написал нечто вроде того, что проректоры Высшей школы экономики развлекают своих «зажравшихся» студентов рассказами про бандитские кинофильмы.

В итоге я стал проводить Рождественский киносеминар каждый год, и со временем он стал традицией. Парадоксальным образом киносеминар был посвящен отнюдь не кино. Кинофильмы использовались как сырой материал, общеизвестный и наглядный, удобный для обсуждения какой-то важной темы. На первых порах я отбирал полюбившиеся мне фильмы и затем думал, как их содержательно интерпретировать, а впоследствии я скорее выбирал тему для обсуждения и под нее уже отыскивал достойную кинокартину. И чем дальше, тем более важной становилась именно тема.

Идея книги появилась самым тривиальным образом. У меня приближалась очередная круглая дата, и я решил сделать себе что-то приятное. Вдобавок началась пандемия, некоторое время сидели по домам, появилось чуть больше времени. И я довольно быстро написал «Смотрим кино, понимаем жизнь», получив от этого, что важно, немалое удовольствие. Причем о работе над этой книгой буквально никто не знал вплоть до ее выхода из типографии.

По секрету скажу, что главы писались мною в обратном хронологическом порядке – от последнего семинара к первому, так было проще. А изложение в книге построено, конечно, в обычной хронологии семинаров, независимо от того, когда вышел тот или иной фильм. При этом мне сильно помогли сохранившиеся заметки, а с 2010 года и полные видеозаписи, без них за эту работу я бы просто не взялся.

— По какому принципу тот или иной фильм становился основой для социологического очерка? Что объединяет 20 очерков, представленных в книге?

— В книге нет единой логики и какой-то объединяющей идеи, кроме авторского взгляда. Я выбирал темы, которые мне хотелось обсудить, и проблемы, которые, как мне казалось, значимы не только для меня. И находил какое-то хорошее кино, которое позволяло развернуть эту тему. Обсуждались очень разные вопросы. Как меняются с каждым десятилетием герои нашего времени (кинофильмы «Курьер», «Лимита», «Возвращение»). Как проявляются в этой жизни свойства русского характера и русской культуры («Особенности национальной охоты/рыбалки», «Белые ночи почтальона Алексея Тряпицына»). Каковы особенности женского и мужского восприятия повседневной жизни («Прогулка», «О чем говорят мужчины»). Почему нас притягивает уходящее советское прошлое, которое мы так и не сумели понять («Остановился поезд», «Территория»). Как изменился с годами конфликт между молодыми и старшими поколениями («Курьер», «Кислота»). Каким образом складываются сегодня межсословные отношения («Елена», «Кококо»). Почему мы склонны к идеализации бандитского мира («Бумер»). С какими дилеммами мы неизбежно сталкиваемся в своей повседневной профессиональной деятельности («Доктор Хаус»). Почему нелогические формы аргументации порою оказываются сильнее обычной логики («Двенадцать»). Как мы пытаемся совладать со своими страхами («Рассказы»). В каких странных обличиях появляется и исчезает Любовь в общем мире Нелюбви («Нелюбовь» и «Про любовь»). Почему все чаще люди добровольно выставляют свою частную жизнь на публичное обозрение («Шоу Трумана»). Как поляризуются восприятие и поведение людей в условиях внешнего шока («Заражение»). Куда движется современный университет («Кафедра»).

— Образы женщин в приведенных в вашей книге фильмах 1990-х – начала 2000-х подчеркнуто несамостоятельные. С чем это может быть связано? С потребностью в маскулинности на фоне всеобщего кризиса, связанного с социальной трансформацией?

— Не думаю, что здесь есть какая-то закономерность, привязанная к определенному времени. Всегда было и есть «маскулинное кино», где женщины либо отсутствуют, либо играют проходную роль, – вспомним «Бумер», фильмы Александра Рогожкина про «национальные особенности…», «Территорию». А где-то именно женщины оказываются в центре: «Прогулка», «Кококо», «Кафедра». Всегда есть потребность в репрезентации и маскулинности, и женственности. Если же речь идет обо мне как авторе, то по естественным причинам я лучше понимаю мужчин, их логику и мифологию. Женщины сложнее и загадочнее. И это не мешает, а, напротив, побуждает ими восхищаться, просматривая, например, фильм «Прогулка», где нам дают прекрасную возможность поучаствовать в женской Игре и увидеть Женщину в действии. На этом материале, кстати, я устроил небольшой сеанс разоблачения женской магии, пытаясь раскрыть некоторые техники женского манипулирования. В какой мере это удалось – пусть скажут сами женщины.

— Увеличение насилия, примитивизация его оправдания, грубая мораль, романтизация асоциального образа жизни в кино 1990–2000-х: свидетельствует ли это об архаизации общества?

— В кризисное время происходит если и не архаизация, то неизбежное упрощение поведения людей и многих социальных связей. Особое место здесь занимает тема физического насилия. И важно не только то, что насилие применяется в принципе, но то, что к этой крайней мере часто прибегают как к ближайшему способу решения проблем, а более сложные меры всерьез даже не рассматриваются.

В период эрозии норм насилие само становится нормой, как это произошло в России в 1990-е годы. Эта тема неупорядоченного насилия была выведена, например, в фильме «Брат» Алексея Балабанова. Его главный герой – приятной наружности паренек, убивающий людей спокойно, с ровным дыханием, обыденно, даже как-то «позитивно». И то, что он убивает «плохих парней», ничего не меняет (в фильме «Брат 2» он уже расстреливает всех подряд без разбора). Постепенно в 2000-е годы организованная преступность была потеснена, но угроза нелокализованного насилия осталась, как сохраняются и немаленькие группы людей, склонные к силовому решению критических вопросов. И конечно, это не только российская тема.

Кино же частенько пытается идеализировать и даже героизировать подобные типажи (упомянутые фильмы «Брат» и «Бумер»). И возникает вопрос: почему подобные фильмы столь притягательны для многих? Ведь большинству из нас мир бандитской субкультуры совсем не близок. Очевидно, здесь начинает работать наш страх перед насилием: мы пытаемся его изжить, проигрывая с помощью кино те состояния, в которых боимся оказаться. И в этом смысле бандитское (в широком смысле) кино оказывает на нас своего рода терапевтическое воздействие.

— В выбранных вами фильмах практически не присутствует государство. Полиция и государственные органы существуют пунктирно, явно очень плохо и нерационально выполняют свои функции, часто антагонистичны по отношению к главным героям. Это только констатация реальности 1990-х или общая разочарованность в государстве как институте?

— Государство редко появляется в явном виде, как, скажем, в фильме «Левиафан» (да и в нем, если разобраться, главная проблема совсем не в государстве). Но государство часто присутствует как важная часть общего контекста, на фоне которого разворачиваются события. Хороший пример – фильм «Территория», где действующие персонажи, начиная с главного героя («геологического диктатора»), беззаветно служат государству, но не как бюрократическому учреждению, а скорее как особому духу, интегрирующей силе, совокупности правил и особой неутилитарной идеологии. Государство становится инструментом причастности к большим проектам, которая пусть и не для всех, но для многих оказывается важной.

Но, конечно, неудовлетворенность государством и его действиями никогда из повестки не уходила. Есть непреходящее ощущение, что государство не способно помочь в критических ситуациях или делает недостаточно (еще один фильм А. Звягинцева – «Нелюбовь» или фильм «Заражение» про пандемию), что оно погрязло в патерналистских устоях («Остановился поезд»). Сказываются и длительные традиции противостояния интеллигенции и государства (хорошая иллюстрация – фильм «Кококо»). Все это, по сути, оборотные стороны нашей извечной зависимости от государства.

— Можно ли говорить о трансформации ролей преподавателей и студентов на фоне разворачивающегося кризиса преподавания? К чему может привести смещение академического доминирования от преподавателей к студентам и стирание иерархии?

— На мой взгляд, в 2010-е годы преподавание действительно оказалось в серьезном кризисе. И виною были не пандемия коронавируса и не события, начавшиеся в феврале 2022 года, они лишь усугубили сложившуюся ситуацию. Этот кризис во многом связан с приходом в университет новых поколений студентов, которые и живут, и учатся по-другому. Эта проблема кажется мне настолько важной, что я посвятил ей отдельную книгу – «Преподавание в кризисе» (2022). А в «кинокниге» она обсуждается на материале мини-сериала «Кафедра».

Наряду со многими другими процессами сегодня мы видим стремление (осознанное или неосознанное) сломать традиционную академическую иерархию, перевести отношения «преподаватель – студент» в горизонтальную плоскость, в частности избавиться от односторонней зависимости студента от преподавателя. Все чаще просматриваются попытки уподобить университет супермаркету: представить студентов в качестве клиентов, выбирающих образовательные продукты и требующих персонализации обслуживания, а преподавателей – в качестве тех, кто должен оказывать им образовательные услуги. Это попытка дезавуировать академическую логику наставничества и заменить ее квазирыночной логикой. Такой подход подрывает сами основания университета как академической корпорации, которая не может сводиться к логике «ты – мне, я – тебе».

Конечно, рыночная логика продвигается не только со стороны студентов, но в немалой степени и сверху, когда цементирующая ранее университет идея культуры заменяется идеей технологического развития (идущей сегодня под лозунгом цифровизации) и когда параллельно прогрессирует коммерциализация образования. Но и на этом фоне важно помнить, что преподаватель – это не обслуживающий персонал, это ядро университета, по крайней мере хорошего университета. И хочется видеть в студентах наших младших коллег и партнеров, с которыми мы вместе стараемся улучшить образовательный процесс и общую университетскую среду, а не «клиентов», которые высчитывают на каждом шаге, насколько хорошо им оказываются «образовательные услуги».

Мы не умнее наших студентов и тем более не знаем больше, чем «знает» интернет. Но у нас больше опыта (профессионального и жизненного), нам проще, по крайней мере в сфере своей компетенции, отделять стóящий материал от информационного мусора, мы что-то успели сделать своими руками и можем рассказать об этом опыте, включая собственные ошибки, которых следует избегать. Мы не должны идти на поводу у наших студентов, но должны помогать им определяться в критически важные для них формативные годы, когда не просто идет подготовка к профессии, но культивируется характер взрослого человека.

— Случались ли в российской академической среде случаи микроагрессии, описанные в вашей книге? Как отреагировало на них академическое сообщество?

— Этот опыт описан мною на примере современных американских университетов (подробнее он изложен в упомянутой книге «Преподавание в кризисе»). Термином «микроагрессии» маркируются всякие незначительные действия или высказывания, которые кем-то могут быть сочтены оскорбительными, даже при отсутствии злого умысла. То есть говорящий может и не подозревать, что совершил микроагрессию или акт насилия, например, просто спросив: «Откуда ты родом?». Главное – то, как высказывание или действие было воспринято и интерпретировано тем, кто сам поименовал себя жертвой.

И основная беда здесь в том, что при таком отношении происходит отказ от содержательного обсуждения многих сенситивных вопросов, затрагивающих в том числе этнические или гендерные проблемы, а их место занимают безапелляционные (часто агрессивные) оценочные высказывания и прямые обвинения в нетолерантности. И сегодня сами американцы сетуют на то, что в университетах США, в прошлом оплотах либерального образования, произошло резкое сужение пространства для свободы слова. Причем зачастую по требованиям самих студентов.

У нас в России в столь радикальном виде таких явлений пока нет, и наши студенты ведут себя куда более разумно и взвешенно. Но разве мы не привыкли многое заимствовать из западного опыта, пусть и с некоторым запозданием? Впрочем, искренне надеюсь, что до подобного поведения в наших стенах мы не дойдем. И главное, что мы окажемся способными обсуждать сложные вопросы, а не устраивать обструкции друг другу в социальных сетях.

— В книге вы привели привлекательную модель, при помощи которой удалось бы достичь баланса между сохранением классического образования и удовлетворением потребностей современных студентов. Однако пока российская академическая среда активно сопротивляется новшествам, приходящим с Запада. Изменения, вероятно, обязательно придут. Как вы думаете, готов ли российский университет к новым вызовам?

— Образовательная среда в сильной степени инерционна, в этом есть свои плюсы и минусы. Но по крайней мере ведущие российские университеты в 2010-е годы развивались достаточно быстро и начинали, по сути, на равных конкурировать с хорошими западными университетами и за преподавателей, и за студентов. Мы долго учились у лучших западных университетов и активно заимствовали их опыт, а многое придумывали сами. Сейчас конкурировать будет сложнее в силу растущей разорванности образовательного и научного пространства. И с западными новшествами все стало не так однозначно. Наступила пора серьезных разочарований. Нам долгие годы говорили, что наука и образование, культура и искусство глобальны (с важными национальными особенностями) и, главное, что они находятся вне политики. Мы в это искренне верили, но сегодня оказалось, что это не так, и на нас (россиян) эти нормы не распространяются. В этих условиях речь идет уже не о заимствованиях или сопротивлении новшествам – нам придется дополнительно продумывать и простраивать основания собственной деятельности.

6 февраля, 2023 г.