Иоганн Гёте и Норман Мейлер, Людвик Витгенштейн и Михаил Бахтин

Стрельникова Анна Владимировна

доцент кафедры методов сбора и анализа социологической информации департамента социологии факультета социальных наук

Абелюк Евгения Семеновна

доцент школы филологических наук факультета гуманитарных наук

Чернецова Екатерина Владимировна

доцент школы иностранных языков

Художественная книга

Анна Стрельникова, доцент кафедры методов сбора и анализа социологической информации департамента социологии факультета социальных наук

Сейчас уже почти исчезла практика многократного чтения одной и той же книги, а в детско-подростковом возрасте это было нормой. При этом набор любимых книг у меня постоянно менялся. Приключенческие романы и детективы сменялись фантастикой и фэнтези, научно-популярные тексты – томиками Александра Блока и Марины Цветаевой. Наверное, такая эклектика связана с тем, что мое становление как читателя пришлось на начало перестройки. Домашняя библиотека и библиотеки родственников были большими и довольно разнородными, ведь популярные книги можно было купить, только записываясь в очередь на год вперед и к тому же сдавая по 10–20 кг макулатуры, при этом желаемой книги еще могло и не достаться, давали замену. А читать хотелось все! Одной из таких книг, приобретенных за макулатуру и вошедших в список любимых, была «Повесть о Ходже Насреддине» (1956) Леонида Соловьёва. За дымчато-васильковой обложкой с восточным орнаментом скрывался такой же затейливо сплетенный текст. Это то, что меня мгновенно впечатлило, – авторское виртуозное владение языком и слогом, длинные текучие предложения, образная стилистика по-настоящему восточного повествования, от которой невозможно оторваться. Книга – не просто повесть об архетипичном герое-страннике, сдобренная социальной сатирой. Читая, живо представляешь Бухару и Самарканд, восточный базар и его завсегдатаев, горожан из разных слоев общества, их отношения и роли, встряхнуть которые мог лишь возмутитель спокойствия и острослов Ходжа Насреддин. Его монологи и диалоги с многослойными подтекстами хочется перечитывать вновь и вновь. У героя можно поучиться умению находить парадоксальные, неочевидные аргументы в конфликте или при обсуждении проекта, умению гибко менять свою стратегию с учетом новых обстоятельств. Еще удивительно, что и в 10 лет, и в 20, и в 40 книга читается на одном дыхании, развеивая хандру, и всякий раз, читая, можно отметить что-то новое. А еще – переключиться с порой телеграфного стиля соцсетей и мессенджеров на витиеватый, со множеством оборотов, но при этом легкий текст. Мне кажется, эта книга – для всех возрастов и для любой ситуации.

И еще одну книгу хотела бы упомянуть. Она меня тоже поразила своим стилем, языком, но не его искусностью, а, напротив, какой-то нарочитой безыскусностью, опрощением. Как я уже поняла позднее, тем самым создавался эффект повествования словно бы от лица советского простого человека. Интрига, связанная с этой книгой, заключалась в том, что я не знала ни автора, ни названия. Книга была мной найдена во время одного из переездов, была она старая и потрепанная, обложка была совершенно затерта (можно было разглядеть 1958 год издания), не хватало нескольких начальных страниц и целой главы в конце. Сюжет был незатейлив и описывал будни сержанта милиции, его профессиональную биографию, которая переплеталась с судьбами других людей – студентов и мигрантов, представителей элиты и криминальных авторитетов, людей из разных социальных кругов. Позднее я выяснила, что это «Сержант милиции» Ивана Лазутина. Почему книга мне запомнилась? Во-первых, она состояла из множества простых, но емких зарисовок советской повседневности, а разгадки преступлений соседствовали с погружением в быт и культуру Москвы 1950–60-х годов. Спустя много лет, уже после переезда в Москву, я отмечала, как описания парков, станций метро и других ориентиров со страниц этой книги неожиданно актуализировались в памяти. Во-вторых, отсутствие страниц с финальной главой побуждало меня домысливать, додумывать судьбы героев, размышлять, а как бы еще могло быть, и параллельно искать название и автора, чтобы спустя несколько лет уже прочесть книгу целиком.

Евгения Абелюк, заведующая Проектной лабораторией по изучению творчества Юрия Любимова и режиссерского театра XX–XXI веков, руководитель образовательной программы «Современная филология в преподавании литературы в школе», доцент школы филологических наук факультета гуманитарных наук

У каждого из нас своя читательская биография. С определенными вехами.

Какое событие можно считать значимым для читательской биографии? Думаю, встречу с книгой, которая окажется особенно важной, что-то новое откроет – в мире, в искусстве, в людях, в самом человеке…

Моя читательская биография уже длинная – потому что жизнь некороткая. Значимых книг было немало, и в каждый период жизни было что-то свое.

Помню, в 10-м классе (тогда это был выпускной класс школы) я зачитывалась «Фаустом» Гёте в переводе Бориса Пастернака. Поразил уже «Пролог на небе» – невозможно было не удивиться тому, что Мефистофель приходит «на прием» к Господу и получает Божье благословенье испытать человека, Фауста. Ну и конечно, восхитил стиль, легкий и ироничный. А за таким слогом – невероятная, бездонная глубина! Интересно, что к этому времени Пушкина я уже много читала, но его потрясающий артистизм, его всеобъемлющую ироничность почему-то открыла для себя позже.

Над Гёте я сидела с блокнотом в руке; каждую фразу мне хотелось выписать, чтобы запомнить. Вторую часть «Фауста» я тогда тоже проглотила, но поняла в ней, конечно, мало. И при этом чувствовала, что это что-то очень и очень значительное. А когда в том же году я поступила в университет на филологический факультет и попала в Научную библиотеку им. Горького, первым делом взяла «Разговоры с Гёте» (1836) Иоганна Эккермана. Тогда же только вышло новое издание «Поэзии и правды», биографической книги Гёте, в переводе Наталии Ман с предисловием и комментариями Николая Вильмонта. Купить ее было ужасно трудно. Как же я была счастлива, когда мне это удалось! Через несколько лет, занимаясь с московскими школьниками литературоведением, я потащу их на лекцию Александра Аникста о Гёте.

В моем представлении об искусстве слова многое изменил роман Томаса Манна «Иосиф и его братья» (1943). Читая его, я вдруг поняла, что в литературе (не в науке!) можно делать открытия. Какая-то маленькая деталь, появившаяся на первых страницах «Иосифа», через двести страниц вдруг всплывает и оказывается важной. И хочется вернуться к началу романа и перечитать то место, где она встретилась в первый раз, и перечитывание доставляет наслаждение.
А что он творил со временем! То растягивал, то сжимал его. Потом эта особенность будет поражать меня у Пруста.

С тех пор я стала больше внимания обращать на формальные эксперименты в искусстве – любом: в литературе, в живописи, в театре… Открытием оказалась для меня и литература «потока сознания». Читая, я думала о том, что есть в развитии искусства свои закономерности и, не будь в XIX веке великого психологического романа, например прозы Льва Толстого, не было бы и «Шума и ярости» (1929) Уильяма Фолкнера.

Екатерина Чернецова, доцент школы иностранных языков

Моя любимая книга появилась не сразу и стала такой тоже не сразу, хотя я плотно работала с ней во время написания кандидатской диссертации. Нетрудно догадаться, откуда я о ней узнала: при обсуждении темы с научным руководителем. Тогда мне стыдно было озвучить кому-то ее название – «Призрак Проститутки» (Harlot’s Ghost, 1991). Это монументальный роман о ЦРУ американского писателя Нормана Мейлера. Проститутка – прозвище одного из агентов ЦРУ, Хью Монтегю. На тот момент я не увлекалась ни шпионской литературой, ни темой спецслужб, ни тем более политическими вопросами или историей холодной войны. После прочтения книги я прочла еще много чего об этом, но ни один роман не был похож на этот. А фильмы о шпионах стали моими фаворитами. Причем, когда я в это погрузилась, диссертация была в некотором роде в отпуске, потому читать ничего другого по работе я тоже не могла. Я так гордилась собой, ведь, будучи молодой аспиранткой, приезжая на конференции и озвучивая, о ком я пишу диссертацию, слышала в свой адрес комплименты от профессоров, которые шутливо называли меня радисткой Кэт. Как же мне было жаль, что Мейлер на тот момент уже ушел из жизни и его «продолжение следует» в конце романа уже никак не могло осуществиться. Тогда же, обсуждая роман с американскими и российскими коллегами, которые прочли его еще при жизни писателя, я постоянно слышала от них, что они ждали продолжения и тоже были разочарованы, так и не дождавшись. Единственным утешением было прочтение его биографии Ли Харви Освальда, которая тоже, кстати, не лишена художественности. Поехав как-то в Минск на одну из ежегодных конференций американистов, я, конечно, посетила дом, в котором жил Освальд. В общем, стала настоящей фанаткой этой темы. Практически все мои читающие друзья, их друзья и родители прочли роман. Никто не остался равнодушным. Один из них, молодой сотрудник органов, утверждал, что это лучшее, что он читал о службах разведки, что так о них не писал, пожалуй, никто. Недавно моя дипломница изъявила желание писать о шпионах, и я ей предложила роман. Закончив квалификационную работу, она выразила благодарность, что я познакомила ее с Мейлером, прислала мне фото своей книги, наверное, с тысячью закладок, добавив: «Во время прочтения книги я даже прониклась главными героями. Теперь какую-то частичку меня составляет Гарри Хаббард». Это, конечно, признание. Именно она подметила, что книга сегодня актуальна, а я уже как-то и позабыла об этом моменте. Отношения двух крупнейших держав – одна из излюбленных тем студентов – специалистов по межкультурной коммуникации, остальное, думаю, понятно без дополнительных комментариев.

Анна Стрельникова

Мне кажется, что все прочитанные книги понемногу влияют на человека, в том числе и на его восприятие будущей профессии. Например, из любви к детективам постепенно укреплялся интерес к тому, как в социальной повседневности увидеть захватывающие истории, как из набора разрозненных фактов получить ключ к разгадке сложной и противоречивой ситуации, как «прочесть» социальный статус человека, наблюдая за ним или изучая его «отпечатки следов» (вещи и тексты). Шерлок Холмс был в этом просто виртуозом, не каждому социологу такая наблюдательность и аналитичность под силу.

Но все же более осмысленный поворот к науке как профессии я связываю с теми книгами, что читала при подготовке к своей первой курсовой работе. Она была о роли языка в объяснении социальной жизни. Помню, как выписывала в библиотеке сборник текстов Мартина Хайдеггера («Разговор на проселочной дороге») и потом зачитывалась пугающе-емкими философскими тезисами о том, что считать истинным и неистинным, бытием и небытием. А потом открыла «Логико-философский трактат» (1921) Людвига Витгенштейна и укрепилась во мнении, что вот она, настоящая наука: здесь структура и логика соединяются с непознанным. Философия в комбинации с математической логикой виртуозно создает базу для понимания логики языка, а та, в свою очередь, делает понятными и осмысленно структурированными социальные отношения. Неудивительно, что после прочтения «Логико-философского трактата» простой и глубокий тезис «о чем нельзя сказать ясно, о том следует молчать» на долгое время стал моим девизом.

Еще, думаю, важно упомянуть, что, читая работы Витгенштейна, я читала также и о нем самом, о той среде, в которой формировались научные идеи. Его многолетняя переписка с коллегами как формат научной коммуникации, заседания научных кружков, публичные лекции и другие практики коллективной научной работы и дискуссий – узнавая обо всем этом, я стала понимать, что научный результат всегда является не индивидуальным, а коллективным, а поддержание научной коммуникации не менее важно, чем сами научные идеи.

Евгения Абелюк

Когда я училась на первом курсе, мне в руки попала книга Михаила Бахтина «Проблемы поэтики Достоевского» (1963). Это была исключительно важная для меня встреча. Дальше я читала у Бахтина все, что было возможно. В том числе книги и статьи, написанные под именами В. Н. Волошинова и П. Н. Медведева. Тогда об этих «масках» философа и филолога знали немногие, но мой научный руководитель Валентин Хализев руководил чтением своих студентов, а другой любимый преподаватель, Владимир Турбин, принес нам из своей библиотеки книгу «Формальный метод в литературоведении»; до сих пор на моей книжной полке стоит ксерокс, сделанный с этого издания. Знаю, что следующее поколение студентов больше зачитывалось работами Юрия Тынянова; для нас же очень важным было открытие Бахтина. Думаю, что мой тогдашний интерес к нарратологии проснулся именно под влиянием его работ.

Тогда же были и другие замечательные книги. Мы охотились за «Трудами по знаковым системам», изданными в Тарту. Зачитывались работами Юрия Лотмана, Ефима Эткинда, Сергея Бочарова, пытались читать Сергея Аверинцева. В 1968-м году вышло расширенное издание «Психологии искусства» Льва Выготского с комментариями Вяч.Вс. Иванова.

Перечислять можно много. Отмечу также превосходные книги о театре, например Константина Рудницкого о Мейерхольде. Она вышла в 1969-м. Или работу о драматургии Шекспира Леонида Пинского…

Приучившись к такому чтению, я потом всю жизнь следила за литературоведческими и театроведческими новинками. Одна моя знакомая, поэт, сказала мне как-то: «Филологи – это люди, которые не читают художественную литературу, а читают книги о художественной литературе». Что-то в этом остроумном суждении есть. И все-таки с первой его частью согласиться не могу, что же касается второй – наша любовь к профессиональной литературе вполне объяснима. Уровень ее очень высок.

Екатерина Чернецова

Я очень хорошо помню, что наукой я решила заниматься, еще будучи студенткой. Но по-настоящему я приняла это решение только после прочтения «Улисса» (1920) Джеймса Джойса. Тогда я не любила монументальность и объемность, однако настроилась, когда поняла, что сначала придется перечитать «Одиссею» Гомера, а путь мой будет долгим и тернистым, хотя времени у меня как у студентки факультета иностранных языков на прочтение списка литературы было мало, поэтому читала каждую свободную минуту. Тогда я поняла, что книги надо не просто читать, ими надо жить, с ними нужно и можно работать, копаться, записывать, делать закладки. Они могут отталкивать, ставить в тупик, отбрасывать назад, отсылать к другой литературе, заставлять думать о сюжете и при этом не хотеть, чтобы он был захватывающим. Я подумывала заниматься метатекстом или бахтинским карнавалом, но мой научный руководитель, поняв, что мне нужно, предложил Мейлера. Совсем скоро я сказала: «Здесь тебе и метатекст, и карнавал, и Джойс никуда не делся».

Книги и студенты

Анна Стрельникова

Так как я веду разные предметы и для разных специализаций, то рекомендованная и обсуждаемая литература, конечно, различается. Например, на «Методах онлайн-исследований» мы останавливаемся на «Критической теории интернета» Герта Ловинка, на научно-исследовательском семинаре – на текстах, помогающих определить всегда ускользающий исследовательский вопрос, структурировать и проанализировать данные. Нередко советую «базовую» книгу Вадима Радаева «Как организовать и представить исследовательский проект», которую можно назвать своеобразным мануалом для начинающего исследователя. Для погружения в контекст качественных исследований и биографического анализа советую «Судьбы людей: Россия, XX век». Для быстрого понимания основ статистического анализа студентами-несоциологами – «Статистику и котиков». В последнее время несколько раз доводилось рекомендовать студентам текст Николаса Маллинза «Модель развития теоретических групп в социологии» – на мой взгляд, эту модель можно удачно адаптировать не только для понимания развития научной дисциплины, но и для любой профессиональной деятельности. Концепция Маллинза объясняет, почему одного только идейного вдохновителя недостаточно для того, чтобы проект или деятельность стали стабильно развиваться. Недавно мы с дипломницей Варварой Носовой применили эту схему для анализа партисипаторного проектирования как профессии.

Евгения Абелюк

В своей жизни я много работала со школьниками: вела занятия по поэтике и мифологии. Ну а поскольку работала по своей программе и не была скована каким-то образовательным стандартом, старалась не повторяться, давать разные вещи. Но обязательно начинала с пушкинских «Повестей Белкина» (1831): мы анализировали особенности сложно устроенного здесь повествования. Когда мои ученики вдруг обнаруживали, что слово в этих повестях принадлежит не одному рассказчику, а разным людям, как будто бы переходит из уст в уста, а может одновременно быть приписано и разным повествователям, они всегда поражались. В самом деле, то ли рассказчик, то ли Белкин с серьезной миной описывает горе станционного смотрителя, Самсона Вырина, потерявшего дочь. И так жалко героя… Но внимательный читатель вдруг замечает фразу: «Таков был рассказ приятеля моего, старого смотрителя, рассказ, неоднократно прерываемый слезами… Слезы сии отчасти возбуждаемы были пуншем, коего вытянул он пять стаканов в продолжении своего повествования…» И, прочитав, задумывается, не сам ли Пушкин подмигивает здесь читателю? А если да, по какой причине он иронизирует над «маленьким человеком»?

А вообще-то на занятия я своим студентам приношу самые разные книги и, осваивая их, стараюсь учиться вместе с ними.

Екатерина Чернецова

У моих студентов всегда есть в списке литературы Уильям Фолкнер. Выбор работ часто меняется. Сначала это был роман «Шум и ярость» – отчасти из-за утопических целей в преподавании, отчасти из-за чистого эгоизма. Для многих ребят, тем более что в ШИЯ (Школе иностранных языков) слушатели моих курсов – в основном первокурсники, это сложная литература. Однако было много и тех, кто проникся романом, изучил контекст, отследил сюжетную линию, распознал голоса. Для курса «Литература США», я считаю, эта книга идеальна: она совмещает все, что нужно знать о литературе XX века, о довольно большой и важной части истории американского общества, о литературных парадигмах и игре с ними, о многоголосии, словесности и хорошем письме. Даже если мы ее не читаем, я всегда посвящаю ей большую часть лекции по этому периоду в литературе. Находятся студенты, которые берут ее для самостоятельного чтения. Далее был более веселый роман «Похитители» (1962), сравнимый с «Гекльберри Финном» Марка Твена. Теперь, когда я выбрала стратегию читать со студентами в основном более короткие тексты, мы обсуждаем «Розу для Эмили» (1930). Все тот же Фолкнер, та же манера писать, тот же контекст. Поразительно, как короткий рассказ пробуждает в ребятах букет эмоций и противоречивых чувств. Еще более интересным становится то, что к моменту прочтения этого текста они уже не хотят привычных сюжетов, где все понятно современному молодому читателю, перестают судить персонажей, а замечают, какими средствами автор изображает реальность, видят фон, интересуются творчеством автора; слушая факты о его творческой биографии, копают глубже и выкапывают ровно то, что нужно. Думаю, этот рассказ еще долго будет оставаться в нашем списке.

26 октября, 2022 г.