доцент кафедры методов сбора и анализа социологической информации департамента социологии факультета социальных наук
доцент школы филологических наук факультета гуманитарных наук
доцент школы иностранных языков
Художественная книга
Анна Стрельникова, доцент кафедры методов сбора и анализа социологической информации департамента социологии факультета социальных наук
Сейчас уже почти исчезла практика многократного чтения одной и той же книги, а в детско-подростковом возрасте это было нормой. При этом набор любимых книг у меня постоянно менялся. Приключенческие романы и детективы сменялись фантастикой и фэнтези, научно-популярные тексты – томиками Александра Блока и Марины Цветаевой. Наверное, такая эклектика связана с тем, что мое становление как читателя пришлось на начало перестройки. Домашняя библиотека и библиотеки родственников были большими и довольно разнородными, ведь популярные книги можно было купить, только записываясь в очередь на год вперед и к тому же сдавая по 10–20 кг макулатуры, при этом желаемой книги еще могло и не достаться, давали замену. А читать хотелось все! Одной из таких книг, приобретенных за макулатуру и вошедших в список любимых, была «Повесть о Ходже Насреддине» (1956) Леонида Соловьёва. За дымчато-васильковой обложкой с восточным орнаментом скрывался такой же затейливо сплетенный текст. Это то, что меня мгновенно впечатлило, – авторское виртуозное владение языком и слогом, длинные текучие предложения, образная стилистика по-настоящему восточного повествования, от которой невозможно оторваться. Книга – не просто повесть об архетипичном герое-страннике, сдобренная социальной сатирой. Читая, живо представляешь Бухару и Самарканд, восточный базар и его завсегдатаев, горожан из разных слоев общества, их отношения и роли, встряхнуть которые мог лишь возмутитель спокойствия и острослов Ходжа Насреддин. Его монологи и диалоги с многослойными подтекстами хочется перечитывать вновь и вновь. У героя можно поучиться умению находить парадоксальные, неочевидные аргументы в конфликте или при обсуждении проекта, умению гибко менять свою стратегию с учетом новых обстоятельств. Еще удивительно, что и в 10 лет, и в 20, и в 40 книга читается на одном дыхании, развеивая хандру, и всякий раз, читая, можно отметить что-то новое. А еще – переключиться с порой телеграфного стиля соцсетей и мессенджеров на витиеватый, со множеством оборотов, но при этом легкий текст. Мне кажется, эта книга – для всех возрастов и для любой ситуации.
И еще одну книгу хотела бы упомянуть. Она меня тоже поразила своим стилем, языком, но не его искусностью, а, напротив, какой-то нарочитой безыскусностью, опрощением. Как я уже поняла позднее, тем самым создавался эффект повествования словно бы от лица советского простого человека. Интрига, связанная с этой книгой, заключалась в том, что я не знала ни автора, ни названия. Книга была мной найдена во время одного из переездов, была она старая и потрепанная, обложка была совершенно затерта (можно было разглядеть 1958 год издания), не хватало нескольких начальных страниц и целой главы в конце. Сюжет был незатейлив и описывал будни сержанта милиции, его профессиональную биографию, которая переплеталась с судьбами других людей – студентов и мигрантов, представителей элиты и криминальных авторитетов, людей из разных социальных кругов. Позднее я выяснила, что это «Сержант милиции» Ивана Лазутина. Почему книга мне запомнилась? Во-первых, она состояла из множества простых, но емких зарисовок советской повседневности, а разгадки преступлений соседствовали с погружением в быт и культуру Москвы 1950–60-х годов. Спустя много лет, уже после переезда в Москву, я отмечала, как описания парков, станций метро и других ориентиров со страниц этой книги неожиданно актуализировались в памяти. Во-вторых, отсутствие страниц с финальной главой побуждало меня домысливать, додумывать судьбы героев, размышлять, а как бы еще могло быть, и параллельно искать название и автора, чтобы спустя несколько лет уже прочесть книгу целиком.
Евгения Абелюк, заведующая Проектной лабораторией по изучению творчества Юрия Любимова и режиссерского театра XX–XXI веков, руководитель образовательной программы «Современная филология в преподавании литературы в школе», доцент школы филологических наук факультета гуманитарных наук
У каждого из нас своя читательская биография. С определенными вехами.
Какое событие можно считать значимым для читательской биографии? Думаю, встречу с книгой, которая окажется особенно важной, что-то новое откроет – в мире, в искусстве, в людях, в самом человеке…
Моя читательская биография уже длинная – потому что жизнь некороткая. Значимых книг было немало, и в каждый период жизни было что-то свое.
Помню, в 10-м классе (тогда это был выпускной класс школы) я зачитывалась «Фаустом» Гёте в переводе Бориса Пастернака. Поразил уже «Пролог на небе» – невозможно было не удивиться тому, что Мефистофель приходит «на прием» к Господу и получает Божье благословенье испытать человека, Фауста. Ну и конечно, восхитил стиль, легкий и ироничный. А за таким слогом – невероятная, бездонная глубина! Интересно, что к этому времени Пушкина я уже много читала, но его потрясающий артистизм, его всеобъемлющую ироничность почему-то открыла для себя позже.
Над Гёте я сидела с блокнотом в руке; каждую фразу мне хотелось выписать, чтобы запомнить. Вторую часть «Фауста» я тогда тоже проглотила, но поняла в ней, конечно, мало. И при этом чувствовала, что это что-то очень и очень значительное. А когда в том же году я поступила в университет на филологический факультет и попала в Научную библиотеку им. Горького, первым делом взяла «Разговоры с Гёте» (1836) Иоганна Эккермана. Тогда же только вышло новое издание «Поэзии и правды», биографической книги Гёте, в переводе Наталии Ман с предисловием и комментариями Николая Вильмонта. Купить ее было ужасно трудно. Как же я была счастлива, когда мне это удалось! Через несколько лет, занимаясь с московскими школьниками литературоведением, я потащу их на лекцию Александра Аникста о Гёте.
В моем представлении об искусстве слова многое изменил роман Томаса Манна «Иосиф и его братья» (1943). Читая его, я вдруг поняла, что в литературе (не в науке!) можно делать открытия. Какая-то маленькая деталь, появившаяся на первых страницах «Иосифа», через двести страниц вдруг всплывает и оказывается важной. И хочется вернуться к началу романа и перечитать то место, где она встретилась в первый раз, и перечитывание доставляет наслаждение.
А что он творил со временем! То растягивал, то сжимал его. Потом эта особенность будет поражать меня у Пруста.
С тех пор я стала больше внимания обращать на формальные эксперименты в искусстве – любом: в литературе, в живописи, в театре… Открытием оказалась для меня и литература «потока сознания». Читая, я думала о том, что есть в развитии искусства свои закономерности и, не будь в XIX веке великого психологического романа, например прозы Льва Толстого, не было бы и «Шума и ярости» (1929) Уильяма Фолкнера.
Екатерина Чернецова, доцент школы иностранных языков
Моя любимая книга появилась не сразу и стала такой тоже не сразу, хотя я плотно работала с ней во время написания кандидатской диссертации. Нетрудно догадаться, откуда я о ней узнала: при обсуждении темы с научным руководителем. Тогда мне стыдно было озвучить кому-то ее название – «Призрак Проститутки» (Harlot’s Ghost, 1991). Это монументальный роман о ЦРУ американского писателя Нормана Мейлера. Проститутка – прозвище одного из агентов ЦРУ, Хью Монтегю. На тот момент я не увлекалась ни шпионской литературой, ни темой спецслужб, ни тем более политическими вопросами или историей холодной войны. После прочтения книги я прочла еще много чего об этом, но ни один роман не был похож на этот. А фильмы о шпионах стали моими фаворитами. Причем, когда я в это погрузилась, диссертация была в некотором роде в отпуске, потому читать ничего другого по работе я тоже не могла. Я так гордилась собой, ведь, будучи молодой аспиранткой, приезжая на конференции и озвучивая, о ком я пишу диссертацию, слышала в свой адрес комплименты от профессоров, которые шутливо называли меня радисткой Кэт. Как же мне было жаль, что Мейлер на тот момент уже ушел из жизни и его «продолжение следует» в конце романа уже никак не могло осуществиться. Тогда же, обсуждая роман с американскими и российскими коллегами, которые прочли его еще при жизни писателя, я постоянно слышала от них, что они ждали продолжения и тоже были разочарованы, так и не дождавшись. Единственным утешением было прочтение его биографии Ли Харви Освальда, которая тоже, кстати, не лишена художественности. Поехав как-то в Минск на одну из ежегодных конференций американистов, я, конечно, посетила дом, в котором жил Освальд. В общем, стала настоящей фанаткой этой темы. Практически все мои читающие друзья, их друзья и родители прочли роман. Никто не остался равнодушным. Один из них, молодой сотрудник органов, утверждал, что это лучшее, что он читал о службах разведки, что так о них не писал, пожалуй, никто. Недавно моя дипломница изъявила желание писать о шпионах, и я ей предложила роман. Закончив квалификационную работу, она выразила благодарность, что я познакомила ее с Мейлером, прислала мне фото своей книги, наверное, с тысячью закладок, добавив: «Во время прочтения книги я даже прониклась главными героями. Теперь какую-то частичку меня составляет Гарри Хаббард». Это, конечно, признание. Именно она подметила, что книга сегодня актуальна, а я уже как-то и позабыла об этом моменте. Отношения двух крупнейших держав – одна из излюбленных тем студентов – специалистов по межкультурной коммуникации, остальное, думаю, понятно без дополнительных комментариев.
Анна Стрельникова
Мне кажется, что все прочитанные книги понемногу влияют на человека, в том числе и на его восприятие будущей профессии. Например, из любви к детективам постепенно укреплялся интерес к тому, как в социальной повседневности увидеть захватывающие истории, как из набора разрозненных фактов получить ключ к разгадке сложной и противоречивой ситуации, как «прочесть» социальный статус человека, наблюдая за ним или изучая его «отпечатки следов» (вещи и тексты). Шерлок Холмс был в этом просто виртуозом, не каждому социологу такая наблюдательность и аналитичность под силу.
Но все же более осмысленный поворот к науке как профессии я связываю с теми книгами, что читала при подготовке к своей первой курсовой работе. Она была о роли языка в объяснении социальной жизни. Помню, как выписывала в библиотеке сборник текстов Мартина Хайдеггера («Разговор на проселочной дороге») и потом зачитывалась пугающе-емкими философскими тезисами о том, что считать истинным и неистинным, бытием и небытием. А потом открыла «Логико-философский трактат» (1921) Людвига Витгенштейна и укрепилась во мнении, что вот она, настоящая наука: здесь структура и логика соединяются с непознанным. Философия в комбинации с математической логикой виртуозно создает базу для понимания логики языка, а та, в свою очередь, делает понятными и осмысленно структурированными социальные отношения. Неудивительно, что после прочтения «Логико-философского трактата» простой и глубокий тезис «о чем нельзя сказать ясно, о том следует молчать» на долгое время стал моим девизом.
Еще, думаю, важно упомянуть, что, читая работы Витгенштейна, я читала также и о нем самом, о той среде, в которой формировались научные идеи. Его многолетняя переписка с коллегами как формат научной коммуникации, заседания научных кружков, публичные лекции и другие практики коллективной научной работы и дискуссий – узнавая обо всем этом, я стала понимать, что научный результат всегда является не индивидуальным, а коллективным, а поддержание научной коммуникации не менее важно, чем сами научные идеи.
Евгения Абелюк
Когда я училась на первом курсе, мне в руки попала книга Михаила Бахтина «Проблемы поэтики Достоевского» (1963). Это была исключительно важная для меня встреча. Дальше я читала у Бахтина все, что было возможно. В том числе книги и статьи, написанные под именами В. Н. Волошинова и П. Н. Медведева. Тогда об этих «масках» философа и филолога знали немногие, но мой научный руководитель Валентин Хализев руководил чтением своих студентов, а другой любимый преподаватель, Владимир Турбин, принес нам из своей библиотеки книгу «Формальный метод в литературоведении»; до сих пор на моей книжной полке стоит ксерокс, сделанный с этого издания. Знаю, что следующее поколение студентов больше зачитывалось работами Юрия Тынянова; для нас же очень важным было открытие Бахтина. Думаю, что мой тогдашний интерес к нарратологии проснулся именно под влиянием его работ.
Тогда же были и другие замечательные книги. Мы охотились за «Трудами по знаковым системам», изданными в Тарту. Зачитывались работами Юрия Лотмана, Ефима Эткинда, Сергея Бочарова, пытались читать Сергея Аверинцева. В 1968-м году вышло расширенное издание «Психологии искусства» Льва Выготского с комментариями Вяч.Вс. Иванова.
Перечислять можно много. Отмечу также превосходные книги о театре, например Константина Рудницкого о Мейерхольде. Она вышла в 1969-м. Или работу о драматургии Шекспира Леонида Пинского…
Приучившись к такому чтению, я потом всю жизнь следила за литературоведческими и театроведческими новинками. Одна моя знакомая, поэт, сказала мне как-то: «Филологи – это люди, которые не читают художественную литературу, а читают книги о художественной литературе». Что-то в этом остроумном суждении есть. И все-таки с первой его частью согласиться не могу, что же касается второй – наша любовь к профессиональной литературе вполне объяснима. Уровень ее очень высок.
Екатерина Чернецова
Я очень хорошо помню, что наукой я решила заниматься, еще будучи студенткой. Но по-настоящему я приняла это решение только после прочтения «Улисса» (1920) Джеймса Джойса. Тогда я не любила монументальность и объемность, однако настроилась, когда поняла, что сначала придется перечитать «Одиссею» Гомера, а путь мой будет долгим и тернистым, хотя времени у меня как у студентки факультета иностранных языков на прочтение списка литературы было мало, поэтому читала каждую свободную минуту. Тогда я поняла, что книги надо не просто читать, ими надо жить, с ними нужно и можно работать, копаться, записывать, делать закладки. Они могут отталкивать, ставить в тупик, отбрасывать назад, отсылать к другой литературе, заставлять думать о сюжете и при этом не хотеть, чтобы он был захватывающим. Я подумывала заниматься метатекстом или бахтинским карнавалом, но мой научный руководитель, поняв, что мне нужно, предложил Мейлера. Совсем скоро я сказала: «Здесь тебе и метатекст, и карнавал, и Джойс никуда не делся».
Книги и студенты
Анна Стрельникова
Так как я веду разные предметы и для разных специализаций, то рекомендованная и обсуждаемая литература, конечно, различается. Например, на «Методах онлайн-исследований» мы останавливаемся на «Критической теории интернета» Герта Ловинка, на научно-исследовательском семинаре – на текстах, помогающих определить всегда ускользающий исследовательский вопрос, структурировать и проанализировать данные. Нередко советую «базовую» книгу Вадима Радаева «Как организовать и представить исследовательский проект», которую можно назвать своеобразным мануалом для начинающего исследователя. Для погружения в контекст качественных исследований и биографического анализа советую «Судьбы людей: Россия, XX век». Для быстрого понимания основ статистического анализа студентами-несоциологами – «Статистику и котиков». В последнее время несколько раз доводилось рекомендовать студентам текст Николаса Маллинза «Модель развития теоретических групп в социологии» – на мой взгляд, эту модель можно удачно адаптировать не только для понимания развития научной дисциплины, но и для любой профессиональной деятельности. Концепция Маллинза объясняет, почему одного только идейного вдохновителя недостаточно для того, чтобы проект или деятельность стали стабильно развиваться. Недавно мы с дипломницей Варварой Носовой применили эту схему для анализа партисипаторного проектирования как профессии.
Евгения Абелюк
В своей жизни я много работала со школьниками: вела занятия по поэтике и мифологии. Ну а поскольку работала по своей программе и не была скована каким-то образовательным стандартом, старалась не повторяться, давать разные вещи. Но обязательно начинала с пушкинских «Повестей Белкина» (1831): мы анализировали особенности сложно устроенного здесь повествования. Когда мои ученики вдруг обнаруживали, что слово в этих повестях принадлежит не одному рассказчику, а разным людям, как будто бы переходит из уст в уста, а может одновременно быть приписано и разным повествователям, они всегда поражались. В самом деле, то ли рассказчик, то ли Белкин с серьезной миной описывает горе станционного смотрителя, Самсона Вырина, потерявшего дочь. И так жалко героя… Но внимательный читатель вдруг замечает фразу: «Таков был рассказ приятеля моего, старого смотрителя, рассказ, неоднократно прерываемый слезами… Слезы сии отчасти возбуждаемы были пуншем, коего вытянул он пять стаканов в продолжении своего повествования…» И, прочитав, задумывается, не сам ли Пушкин подмигивает здесь читателю? А если да, по какой причине он иронизирует над «маленьким человеком»?
А вообще-то на занятия я своим студентам приношу самые разные книги и, осваивая их, стараюсь учиться вместе с ними.
Екатерина Чернецова
У моих студентов всегда есть в списке литературы Уильям Фолкнер. Выбор работ часто меняется. Сначала это был роман «Шум и ярость» – отчасти из-за утопических целей в преподавании, отчасти из-за чистого эгоизма. Для многих ребят, тем более что в ШИЯ (Школе иностранных языков) слушатели моих курсов – в основном первокурсники, это сложная литература. Однако было много и тех, кто проникся романом, изучил контекст, отследил сюжетную линию, распознал голоса. Для курса «Литература США», я считаю, эта книга идеальна: она совмещает все, что нужно знать о литературе XX века, о довольно большой и важной части истории американского общества, о литературных парадигмах и игре с ними, о многоголосии, словесности и хорошем письме. Даже если мы ее не читаем, я всегда посвящаю ей большую часть лекции по этому периоду в литературе. Находятся студенты, которые берут ее для самостоятельного чтения. Далее был более веселый роман «Похитители» (1962), сравнимый с «Гекльберри Финном» Марка Твена. Теперь, когда я выбрала стратегию читать со студентами в основном более короткие тексты, мы обсуждаем «Розу для Эмили» (1930). Все тот же Фолкнер, та же манера писать, тот же контекст. Поразительно, как короткий рассказ пробуждает в ребятах букет эмоций и противоречивых чувств. Еще более интересным становится то, что к моменту прочтения этого текста они уже не хотят привычных сюжетов, где все понятно современному молодому читателю, перестают судить персонажей, а замечают, какими средствами автор изображает реальность, видят фон, интересуются творчеством автора; слушая факты о его творческой биографии, копают глубже и выкапывают ровно то, что нужно. Думаю, этот рассказ еще долго будет оставаться в нашем списке.