Скандинавская литература и «Занимательная психология», Мишель Уэльбек, Владимир Набоков и Лев Толстой – Новости – Окна роста – Национальный исследовательский университет «Высшая школа экономики»

Старший преподаватель Школы лингвистики

Профессор, ведущий научный сотрудник Департамента психологии

Художественная книга

Андриан Влахов, старший преподаватель школы лингвистики, научный сотрудник НУЛ лингвистической конфликтологии и современных коммуникативных практик школы филологических наук и НУЛ социогуманитарных исследований Севера и Арктики факультета гуманитарных наук

В целом я человек, скажем так, обиженный филологическим образованием и испорченный наукой, который последнюю пару десятилетий читает мало художественной литературы, к сожалению. Поэтому книги, о которых я хочу рассказать, относятся к более раннему периоду моей жизни и к тем вещам, которые сформировали меня как человека. Бо́льшая часть моей личной и профессиональной биографии связана со скандинавскими языками и культурами. И мое личностное становление, простите за эти пафосные выражения, происходило во многом именно за счет разнообразной скандинавской литературы. В частности, одной из самых зачитанных мной в детстве книг был сборник скандинавских литературных сказок «Подарок тролля» (Петрозаводск, 1990 год), в котором составителем, автором вступительной статьи и примечаний выступила Людмила Брауде – пожалуй, главный переводчик скандинавской литературы в нашей стране.

С одной стороны, это сборник сказок самых известных скандинавских писателей вроде Астрид Линдгрен, Сельмы Лагерлёф, Туве Янссон и др. И это именно сказки северного, скандинавского мира, которые, поскольку жизнь на Севере не сахар, пытаются привнести в эту серую, зачастую суровую и жестокую жизнь что-то необычное, что помогает жить в таких тяжелых условиях. А с другой стороны, это реализм, которым проникнута примерно вся скандинавская литература и скандинавская жизнь. Приукрашивания действительности в этих произведениях минимум – не больше, чем требуется для создания функционального художественного мира. Это трезвое отношение к жизни, к смерти, к лишениям и невзгодам, максимально приземленное, но при этом не циничное. Подобный реализм, без лишней мрачности и депрессивности, я ценю и в любой другой литературе тоже. И наоборот, встречающиеся в скандинавской литературе отклонения от такого восприятия реальности мне не нравятся. Например, я никогда не любил такой стереотипный сюжет северной литературы, как историю про муми-троллей. Именно потому, что это такой игрушечный, вымышленный мир, где все уютно, все хорошо, просто и гладко. Мне значительно более симпатична суровая простота, незамысловатость и прямолинейность, и этот северный, скандинавский взгляд на жизнь, наверное, и есть квинтэссенция того, что меня формировало и что мне кажется важным во всей скандинавской культуре и в моих исследованиях Скандинавии, а шире – Севера и Арктики.

Если продолжать этот скандинавский экскурс в литературу, ориентированную на подрастающее поколение, то еще одной моей любимой книгой всегда была и по сию пору остается прекраснейшая повесть Сельмы Лагерлёф «Путешествие Нильса с дикими гусями по Швеции». Только ни в коем случае не сокращенная версия «для детей и юношества», которую у нас обычно все читают (такая милая, добрая сказочка), а полная версия, которая, по сути, учебник шведской географии в широком ее понимании, то есть с включением этнографии, антропологии, социологии и так далее. Такой взгляд сверху на страну во всем ее разнообразии во многом сформировал мой профессиональный взгляд этнографа и антрополога: мне всегда было интересно смотреть на разнообразие человеческих сообществ, разнообразие того, как люди видят мир. Собственно говоря, эта идея и является ключевой для современной антропологии: попытка встать на точку зрения других людей, посмотреть на мир их глазами, представить себе, каковы их ценности и что определяет их культурную идентичность. И эта идея в полной мере представлена у Сельмы Лагерлёф: на свете есть разные люди, которые видят мир по-разному, и вообще все мы живем бок о бок с другими и должны уметь уживаться с ними. То, как живут эти «другие» и как эти «другие» видят мир, довольно часто становится предметом внимания скандинавской литературы и показывается там в максимально нейтральной форме. Наверное, этим меня и привлекают скандинавские общества, где ты с детства учишься уважать чужую точку зрения и другой взгляд на мир. И именно эти две книги, наверное, и подтолкнули меня к занятиям антропологией.

Наконец, поделюсь еще одной своей слабостью. Я очень люблю детективы. Некоторые люди считают этот жанр низкопробным, но с этим я совершенно не согласен: для меня он сродни науке, так как тоже имеет дело с поиском изначально неизвестных ответов на вопросы. И моя любовь к детективу и любовь к скандинавской литературе прекрасно соединились в творчестве замечательного норвежского писателя Ю Несбё, который пишет про Норвегию, но в жанре детектива. У него есть цикл романов о гениальном детективе Харри Холе, который не рафинированный интеллектуал, как Шерлок Холмс, а скорее такой детектив от сохи, расследующий все на свете и неизменно выходящий из всех дел победителем (ну почти). В этих романах – все тот же скандинавский реализм, в меру мрачный, с рассказом о том, как и чем на самом деле живет страна, общество, какие в нем есть глубинные течения, незаметные стороннему наблюдателю. Это именно тот этнографический, антропологический взгляд, который близок мне как ученому.

Сергей Щебетенко, профессор, ведущий научный сотрудник департамента психологии факультета социальных наук

Последние годы я если что-то и читаю, кроме, собственно, научной литературы, то преимущественно нон-фикшен. Мой основной фикшен-опыт относится примерно к 20+. В то время я достаточно много читал таких вещей, которые теперь сквозь годы присутствуют и которые я не перечитываю, но вспоминаю, как они, что называется, «штырили».

Прежде всего это «Элементарные частицы» (1998) Мишеля Уэльбека. Я не помню детали, потому что читал роман лет двадцать назад. И не уверен, что был бы так же впечатлен, перечитав его сегодня. Знаете, как это бывает: в детстве смотришь фильмы, и они тебе кажутся жутко важными, а потом, не дай боже, пересматриваешь их в среднем возрасте и не можешь понять, что же там было такого важного? Лучше бы не пересматривал и остался с тем чувством, которое возникло при первичном просмотре. Что я помню про «Элементарные частицы» Уэльбека сегодня, так это то чувство, которое у меня возникло по прочтении этой книги. Я потом читал более поздние его работы, но ничего подобного не испытывал. Меня поразила тогда степень откровенности автора в описании человеческих переживаний, и без того субъективно резонировавших с моими. Например, описание смерти бабушки героя. Я чувствовал, что это как-то удивительно точно сделано. Для меня не столь важны были какие-то характерные для Уэльбека ходы, связанные с критикой социальной жизни Западной Европы. Мне ценен был именно его психологизм.

Вторая вещь, существенная для меня во многих отношениях, – это набоковская «Подлинная жизнь Себастьяна Найта» (1941). На тот момент я читал достаточно много Владимир Набокова, в основном из его раннего, русского периода. «Найт», как известно, его первая англоязычная работа. Я смотрел на нее с позиции биографии ее автора. Пытался себе представить, каким для него должен был быть переход в другую культуру, чтобы начать писать на английском языке, и прямо физически ощущал в этот момент серьезность этого перехода. По сути, чем этот роман важен и интересен, на мой взгляд? Для Набокова вообще характерно использование разного рода параллелизмов, дополнительных пространств и т.п. сложных конфигураций, и в «Найте» это очень ярко выражено. А я в принципе склонен к разного рода играм со смыслами в разных контекстах. И когда я читал роман, я просто жил в нем. Не берусь выносить суждения относительно того, какой смысл сюда вносил автор, но, по сути, это история одного человека, написанная другим человеком. И при этом достаточно сложно понять, кто занимает авторскую позицию в какой момент времени. То есть все эти материи находятся в таком переплетенном состоянии. Плюс там присутствует ряд традиционных эмоциональных сюжетов, связанных с отношениями полов, что добавляет жизни, естественно. И очень сильное впечатление производило то, как описан трагизм главного персонажа.

Третья книга, о которой я хочу сказать, – это «Война и мир». Вот «Война и мир» – это та вещь, которую можно перечитывать многократно, что со мной и происходило. Тут меня поражает умение Льва Толстого буквально гвоздями вбивать смыслы в тексте, то есть совершенная прозрачность того, что он хочет сказать, ясность мысли и четкость ее выражения. Это может казаться менторством или наивностью, но в то же время это изумительно, насколько ясно человек видит некую идею и четко ее формулирует. Будь то какие-то политические или социальные отношения либо просто описание состояния персонажа. Всякий раз читаешь и удивляешься каждому слову, насколько оно уместно и точно поставлено. Эта особенность Толстого просматривается во всех его текстах. Но «Война и мир», на мой взгляд, хотя это вещь относительно ранняя (по сравнению, например, с «Анной Карениной»), при этом даже более чистая с точки зрения изложения смыслов. То есть меня на тот момент не столько затронули идеи, изложенные Толстым в этой книге, сколько стиль изложения. Но если говорить об идеях, когда я читал роман впервые, меня больше всего зацепила идея, связанная с социальным фатализмом. То, что люди, по Толстому, в какой-то момент переоценивают свою способность принимать решение. То есть человеку кажется, что он принимает какие-то решения, тогда как в действительности он находится в водовороте событий и совершенно не управляет происходящим.

Академическая книга

Андриан Влахов

Что касается научных изданий, то здесь у меня есть готовый, сразу же приходящий на ум ответ. Это книга петербургских исследователей Николая Вахтина и Евгения Головко «Социолингвистика и социология языка» (Санкт-Петербург, 2004). Эта книга привела меня в социолингвистику и сыграла ключевую роль в моем формировании как ученого. Собственно, почему и как я, лингвист по первому образованию, из русистики пришел в социолингвистику, а через нее и в антропологию? Лингвисты и филологи часто смотрят на язык как на некую святыню, высшую ценность, существующую саму по себе, в платоновском смысле. Для меня же и для современной социолингвистики язык – это лишь одна из частей (пусть и важнейшая, потрясающе интересная, потрясающе сложно устроенная, но все же лишь «одна из») социокультурной деятельности человека. Книга Вахтина и Головко учит воспринимать язык через призму социальных и социокультурных отношений и рассматривает его с точки зрения его роли в системе человеческой культуры. То, какую роль в нашей жизни играет язык, как языковая деятельность соотносится с деятельностью социокультурной, и по сей день остается одним из важнейших сюжетов моей исследовательской работы.

Книга имеет подзаголовок «Учебное пособие». На самом деле это никакое не учебное пособие, а коллективная монография двух ведущих социолингвистов и антропологов о языке. И это тот редкий случай, когда книга за почти двадцать лет не устарела ни на йоту. Могли устареть какие-то фактические данные, какие-то детали метода, но в целом действительно классные книги не состариваются. Сегодня я себя определяю как представителя двух наук – социолингвистики и антропологии, поскольку занимаюсь и тем и другим. И продолжаю транслировать ценности этой книги и ее взгляд на язык своим студентам, уже будучи преподавателем.

Во-первых, эта книга говорит о том, что в науке нельзя замыкаться внутри одной культуры, одной страны и так далее, и сама она написана с опорой на международную науку, что для лингвистического сообщества начала 2000-х было еще относительно ново. Во-вторых, она, как я уже сказал, отказывается от взгляда на язык как на некую идеальную сущность и предлагает гораздо более продуктивный подход к языку как к одному из аспектов социокультурной деятельности. И третье, что, пожалуй, сложнее всего сформулировать. В отечественной традиции – я пытаюсь подобрать максимально нейтральные формулировки – сильна та пресуппозиция, что науки о языке и культуре, скажем так, не сильно научны и об этих вещах может рассуждать каждый. Книга Вахтина и Головко в ненавязчивой, но четкой форме говорит о том, что, вообще-то, вся эта любительская паралингвистика и замкнувшиеся в себе дисциплины, которые периодически всплывают под названиями вроде «лингвокультурология», в действительности не имеют никакой научной ценности. Социолингвистика – это самостоятельная дисциплина, сложная, с собственным научным аппаратом, для занятия которой совершенно недостаточно просто быть носителем языка; в ней есть свои строгие процедуры, современные междисциплинарные теории и так далее.

Интересно, кстати, что наука социолингвистика родилась именно у нас в 1910–20-е годы, когда на волне популярности марксистских идей произошел всплеск интереса к социокультурному контексту и к языковой деятельности. Потом социолингвистика у нас по понятным причинам умерла, уже заново родилась за рубежом, в Британии и Соединенных Штатах, в 1950–60-е годы и оттуда уже вторично пришла в Россию после перестройки. И в этой книге, пожалуй, впервые об этом было сказано открыто.

Я преподаю социолингвистику и антропологию, а это такие предметы, где нужно анализировать много эмпирического материала: полевые материалы, интервью и так далее. Обычно мы на занятиях со студентами книги в больших количествах не разбираем. Но тем студентам, которые приходят ко мне писать курсовую или диплом, я всегда рекомендую прочитать книгу Вахтина и Головко – хотя бы просто для того, чтобы мы говорили на одном языке.

Сергей Щебетенко

Тут изначально важная вещь для меня – «Занимательная психология» (1976) Константина Платонова. Мой отец тоже был преподавателем, исследователем-психологом, так что у нас дома была куча специальной литературы, и я с раннего детства находился среди разного рода психологических книжек. До определенного момента они для меня были просто корешками книг и фамилиями авторов. Но тут выяснилось, что среди моря книг, которые есть у нас в доме, есть что-то с названием «Психология», что можно читать уже в 9–10 лет. Там, в отличие от других книг по психологии, где сразу шел непонятный текст и много цифр, было не только множество картинок, но еще и доступный текст. Эта книга рассказывала о разного рода экспериментах и различных идеях, связанных с психологией. Все это было жутко интересно и занимательно.

И когда пришло время поступать в институт, я уже держал в уме, что есть такая интересная в целом штука – психология. Кроме того, когда я выбирал, кем хочу стать, для меня было очень важно включиться во что-то новое, чего не было в школьной программе, начать с нуля. И, как это ни смешно, «Занимательная психология» Платонова сыграла свою роль в выборе специальности. Потому что я помнил, что в психологии можно устраивать массу интересных экспериментов с участием людей, животных, кого угодно и иметь дело с разного рода поразительными фактами. И даже если я встречал какой-то скучный словарь либо сугубо теоретический текст, я все равно держал в голове, что есть те эксперименты, описанные Платоновым.

Вообще, психология сильна традиционализмом. И в принципе достаточно много таких хрестоматийных исследований, которые кочуют из книги в книгу и из учебника в учебник. Но в последние лет десять в психологии происходит так называемый кризис репликации, когда многие вещи, в том числе описанные у Платонова, подвергаются критике как невоспроизводимые и, соответственно, не вполне научные. Так что сейчас книга Платонова интересна скорее с точки зрения своего исторического контекста, то есть это не актуальная психологическая наука, а то, какой была психология в середине XX века. Но сам принцип организации исследования актуален и по сей день. Проблемы, которые интересовали психологов в середине прошлого века, интересуют их и сегодня. В каком-то смысле психология ходит по кругу. Многие исследования из описанных Платоновым остаются хрестоматийными, и, несмотря на проблемы с репликацией, их все равно воспроизводят. Надо иметь в виду, что Константин Платонов прекрасен еще и с точки зрения художественной, литературной. Это же особый талант – писать для детей научно-популярную книгу. Не берусь судить, есть ли сегодня что-нибудь похожее, но не припоминаю, чтобы кто-то говорил: «Вау! Это второй Платонов, вторая «Занимательная психология».

Когда я уже оканчивал университет, поступал в аспирантуру и искал, куда двигаться дальше, я наткнулся на еще одну важную для меня книгу – «Структура личности» Ганса Айзенка. Ганс Юрген Айзенк – это очень известный немецко-британский психолог, прославившийся не только своими исследованиями проблем личности и интеллекта, но и весьма экстравагантным поведением и провокативными текстами. В частности, он подвергал сомнению эффективность психотерапии в разнообразных ее формах, чем вызывал недовольство многих коллег. Известен он и своими неоднозначными высказываниями по различным социальным вопросам. Книга, которую перевели на русский язык как «Структура личности», на самом деле очень скучный текст, совсем не Платонов. По сути, это просто набор фактов, результаты каких-то исследований, обобщения и т.п. Причем читал я ее примерно в 2000 году, а написана она в 1949-м, то есть это было уже откровенное старье. Но меня поразило, насколько это захватывающее чтиво, как это круто и красиво. То, как человек разворачивает свою гипотезу, опираясь на данные, полученные другими исследователями; как он систематизирует эти данные и показывает: смотрите, ребята, та модель, которую я предлагаю, поддерживается результатами других ученых, в этом есть смысл. Для меня это было важно, во-первых, с точки зрения того, что я сам хотел бы так проводить свои исследования и формулировать идеи, опираясь на эмпирику чужих исследований. Во-вторых, сама область исследования – черты личности – показалась мне фантастически интересной, и я решил двигаться дальше в эту сторону.

Книги и студенты

Сергей Щебетенко

Среди студентов наибольший интерес вызывают обычно какие-то забористые, экстравагантные темы. В нашей области это, например, психология личности животных. То есть традиционно принято относить личность к человеку и связывать ее с разнообразными социальными факторами, противопоставлять личность темпераменту как биологической основе и так далее. А тут ставится вопрос о психологии личности животного – собаки или, к примеру, осьминога. Это само по себе выглядит дико, и, как следствие, такую проблему студенты будут рассматривать с большим удовольствием. Экстравагантную проблему или хорошо и прозрачно написанный учебник в духе Платонова, чем отличаются, как известно, многие американские учебники. Либо если это какая-то важная вещь, переведенная на русский язык, что сильно облегчает студентам жизнь. Например, я в течение многих лет использовал учебники Роберта Чалдини по социальной психологии, они очень хорошо заходили.

Нет какой-то хрестоматии, которая бы кочевала у меня от курса к курсу. Скорее я использую обновляющуюся литературу, преимущественно статьи международной периодики. Поскольку речь идет об учебных курсах, то ключевое место здесь занимают какие-то обзоры и метааналитические исследования, когда статистика приводится уже в обобщенном виде. Плюс отдельные главы из международных двуязычных учебников, которые выходят регулярно. Это образует своеобразный поток чтения. То есть у меня нет какого-то одного настольного учебника, который бы я предлагал всем своим студентам. В этом сезоне вышла очередная редакция «Психологии личности» Оливера Джона 2021 года издания. Мы ее заказали, она есть в электронном виде у нас в библиотеке. Это прямо-таки энциклопедия по психологии личности. Там сорок с лишним глав и рассматриваются самые разные вопросы, начиная от эволюционных предпосылок личности и заканчивая экономическими эффектами. Но этим наш ридер далеко не исчерпывается.

27 апреля, 2022 г.