научный сотрудник Центра трудовых исследований, доцент департамента прикладной экономики
преподаватель школы востоковедения факультета мировой экономики и мировой политики
В этом выпуске о своих любимых художественных и научных произведениях, а также о книгах, полезных в преподавании, рассказывают Анна Зудина и Валерий Матросов.
Художественная книга
Анна Зудина, научный сотрудник Центра трудовых исследований, доцент департамента прикладной экономики
Читать я очень люблю, и любимых книг у меня много – самых разных жанров. Это и «Обладать» Антонии Байетт, и «Сто лет одиночества» Габриэля Гарсиа Маркеса, «Ада, или Радости страсти» Владимира Набокова, «Ночь нежна» Фрэнсиса Фицджеральда, «Хроники Нарнии» Клайва Льюиса, «Гертруда и Клавдий» Джона Апдайка, «Хазарский словарь» Милорада Павича, а еще Шекспир, Цвейг, Ибсен, Уайльд, сестры Бронте и Джейн Остин, Брэдбери, братья Стругацкие, Золя, Уилки Коллинз, Орхан Памук, Фаулз, Бен Элтон и Стивен Фрай, Джонатан Коу и Кристофер Прист, Сомерсет Моэм и Айра Левин, Генри Джеймс и Эдит Уортон…
Одна из самых любимых книг – «Мастер и Маргарита» Михаила Булгакова, которая для меня имеет особое, семейное значение. Мой дедушка был членом редколлегии и заведующим отделом прозы литературного журнала «Москва», в котором роман Булгакова был напечатан впервые, работал над первой редакцией вместе с Еленой Сергеевной Булгаковой. В нашей семье сохранились журнальные гранки «Мастера и Маргариты», которые моя мама прочитала в 13 лет. Я тоже познакомилась с миром «Мастера и Маргариты» примерно в этом возрасте – навсегда запомнила это время, читала дни и ночи напролет. Описания московских улиц и домов 1930-х годов казались знакомыми и чужими одновременно, ведь я читала книгу уже в конце XX века. На меня произвели сильнейшее впечатление образы Понтия Пилата и Маргариты, гротескный быт литераторов из МАССОЛИТа[1], описание встречи Мастера и Маргариты с тревожными желтыми цветами в руках, ее полет над Москвой, весенний бал полнолуния у Сатаны. В то время я также активно интересовалась историей Франции XVI века, поэтому меня очень заинтересовало пересечение образов булгаковской Маргариты и исторической «королевы Марго», Маргариты Валуа, которых, по известному выражению литературоведа и филолога Георгия Лесскиса, сближает «дерзость в любви и решительность в поступках». Мое восприятие книги со временем не сильно изменилось: для меня это по-прежнему одно из самых совершенных литературных произведений. По этой причине я бы могла порекомендовать прочитать ее всем.
Другое важное произведение – это «Сага о Форсайтах» Джона Голсуорси, которую я впервые прочитала по рекомендации мамы. Мне нравятся длинные семейные саги. Среди других моих любимых представителей этого жанра «Сто лет одиночества» Габриэля Гарсиа Маркеса, «Дом духов» Исабель Альенде, цикл о Ругон-Маккарах Эмиля Золя. Однако «Сагу о Форсайтах» можно охарактеризовать прежде всего как энциклопедию социальной жизни Англии на рубеже XIX–XX веков. Это потрясающий по своему размаху портрет меняющейся эпохи и ее героев – представителей большой состоятельной семьи, которые незаметно для себя прощаются со старым миром и встречают новый – с незнакомым ритмом жизни и ценностями. Голсуорси представил точный портрет современников, который при этом вышел далеко за пределы «социальных типов». Можно долго обсуждать темы собственности и семьи, которые занимают одно из центральных мест в романах Голсуорси, но и забыть описание внешности Ирэн Форсайт с ее волосами цвета опавших листьев невозможно. Поэтический язык Голсуорси, замечательного мастера психологического портрета, наделяет героев плотью, кровью, яркими характерами, красотой, страстью и любовью, и именно это позволяет «Саге о Форсайтах» оставаться живой, несмотря на то что время уносит читателей все дальше от описываемой исторической эпохи. Я люблю иногда перечитывать отдельные главы книги – для меня ее значение не изменилось. Думаю, что она должна быть интересна каждому, кто в современную стремительную эпоху не утратил интереса к «медленному чтению» и великой литературе.
[1] Вымышленное объединение литераторов, фигурирующее в романе Михаила Булгакова «Мастер и Маргарита».
Валерий Матросов, преподаватель школы востоковедения факультета мировой экономики и мировой политики
Любимой художественной книгой на протяжении последних лет восьми остаются «Двенадцать повестей» Марии Французской. Сложно сказать, чем обусловлен выбор. Возможно, дело просто в том, что средневековая литература – в отличие от, например, тяжеловесной и временами даже излишне вульгарно телесной литературы Возрождения – сама по себе отличается некоторой простотой, легкостью, воздушностью.
Не могу сказать про себя, что не люблю думать над произведениями, однако в первую очередь жду от любого из них эстетической радости. Запутанные сюжеты, неопределенные мотивации, заложенный автором скрытый смысл – всё это, безусловно, здорово, всё это полезно для расширения сознания и кругозора, для умения посмотреть на различные ситуации и поступки с разных углов, где-то узнать себя, своих родных и друзей. Но иногда эти особенности приводят к элементарному перегибу: начинаешь искать в тексте то, чего там нет и не было, путаешься, теряешь нить размышлений.
Часто красота заключается в простоте. «Двенадцать повестей» не претендуют на то, чтобы быть почвой для тяжких долгих размышлений о смысле жизни – они до крайности просты и чисты. Воспеваемая в них бесхитростная любовь лишена душевных метаний и страданий, хотя, что интересно, не чужда некоторой дидактике. Знакомство с ней не было бы лишним ни детям, ни взрослым, особенно, кстати, студентам, которые в процессе переосознания своей личности через призму профессиональной деятельности порой теряют связь с реальностью. Простота «Двенадцати повестей» – это и есть реальность.
История моего знакомства с текстом не блещет увлекательными подробностями: когда-то давно скачал в электронной библиотеке, парой лет позднее приобрел в бумажном виде. Сначала зацепил язык; не зря переводчиком дюжины баллад выступила в свое время весьма популярная певица Вероника Долина, с ее чувством ритма и рифмы, с умением подбирать слова. Язык действительно отличается невероятной силой и эстетизмом. По мере того как учеба в бакалавриате сменилась магистратурой, а магистратура – преподавательской и исследовательской деятельностью, только глубже осознавал, как порой бывает необходимо иметь под рукой что-то светлое и радостное. Собственно, так «Двенадцать повестей» и остались символом светлого, радостного луча, своеобразного маячка, на который можно и нужно ориентироваться по жизни.
Академическая книга
Анна Зудина
Мои научные интересы определились ближе к четвертому курсу обучения в бакалавриате Вышки, когда я выбрала для себя в качестве специализации экономическую социологию – направление социологии, анализирующее социальные основания хозяйственной деятельности. Тема моего бакалаврского и магистерского дипломов была связана с изучением различных аспектов представлений о причинах бедности и неравенства, существующих у людей. Логическим развитием моих исследовательских интересов, связанных с субъективным направлением изучения социальной стратификации, стала и кандидатская диссертация, в фокусе которой находился субъективный социальный статус российских неформальных работников. При этом если говорить о книгах, после прочтения которых я заинтересовалась областью восприятия классовой иерархии и символов класса и статуса, то это последний законченный роман великого американского писателя Генри Джеймса «Золотая чаша», являющийся одним из самых главных достижений его творчества. Если бы существовал спецкурс «Экономическая социология в зеркале истории художественной литературы», то отдельные главы из произведений Генри Джеймса, безусловно, вошли бы в список обязательной литературы о восприятии класса и конструировании статусных символов. Одним из важных лейтмотивов книг Джеймса является столкновение на рубеже веков европейских и американских ценностей, представители которых (даже при всем желании) далеко не всегда могут понимать поступки, характер и мотивы друг друга. Сложности взаимного восприятия представителей двух, по мнению Джеймса, кардинально разных культур, Старого и Нового света, отягощаются необходимостью поддерживать и укреплять «равновесие» собственной позиции на социальной лестнице. Героями-европейцами у Джеймса нередко становятся обедневшие аристократы, отчаянно нуждающиеся в деньгах для подтверждения своего высокого положения. Символами этого ускользающего образа жизни зачастую оказываются дома, выступающие основополагающей формой собственности и абсолютной ценностью. В «Золотой чаше» это ветшающее родовое палаццо князя Америго, вступающего в брак по расчету с юной американкой с большим приданым. Другим важным героем романа является отец жены Америго, страстный коллекционер предметов искусства. Коллекционирование как форма собственности над вещами (и людьми), а также форма превращенного статуса является еще одним значимым мотивом романа. Джеймс во многих своих произведениях так или иначе использует экономический дискурс, а в романе «Трофеи Пойнтона» искусство даже отождествляется им с формой накопления и сбережения. При этом в произведениях Джеймса важно не столько то, что происходит с героями, а то, какими значениями и смыслами они это наделяют и в какой степени эти смыслы, по их мнению, совпадают или не совпадают с восприятием других. «Золотая чаша» – это прежде всего масштабный психологический роман об «осознавании» и конструировании смыслов, с глубоко проработанными портретами главных персонажей, большим количеством внутренних монологов героев и изумительным по красоте языком (отдельное восхищение вызывают ритмические приемы повторения фразы или ее фрагмента в виде уточнения или переспрашивания, т.н. echoing, которые тем самым могут усилить, поставить под сомнение или полностью опровергнуть смысл сказанного ранее). Русского перевода «Золотой чаши» не существует, и, к сожалению, думаю, что вряд ли он когда-либо появится: витиеватый, сложный, состоящий из длинных, будто бы бесконечных предложений, насыщенный образными сравнениями и метафорами, стиль Джеймса является серьезным вызовом для самого профессионального переводчика. Перечитывая отдельные главы романа, я открываю для себя новые смыслы написанного Джеймсом текста даже в хорошо знакомых эпизодах, – таким образом, читатель является еще одним действующим лицом этой удивительной книги, создающим для себя ее смысл снова и снова.
Валерий Матросов
Этот блок вопросов, пожалуй, был сложнее: вспоминался и простенький путеводитель по Сирии и Ливану, который в далеком 2010 году, попавшись в руки, стал катализатором поездки по Сирии, а та, в свою очередь, – основной причиной выбора профессиональной сферы. Вспоминались и первые книги, из которых черпались знания об Арабском Востоке, сугубо академические и художественные.
Однако, пожалуй, наиболее глубокий отпечаток оставил двухтомный сборник статей и очерков «Антропология власти» под редакцией Виктора Бочарова из СПбГУ. В ней на самых простых примерах – племенах, ведущих первобытный образ жизни, народах различных нетронутых уголков мира – объяснялось, как устроено традиционное общество и как нужно его изучать. И да, безусловно, труды великих антропологов ХХ века, которые легли в основу западной традиции, положив конец популистской этнографии и ориентализму, не теряют ни важности, ни ценности. Но получилось так, что именно «Антропология власти» позволила расставить на места и разложить по полочкам то, что прежде представляло собой сплошную смесь из данных.
Арабский мир изучают по-разному, по-разному описывают происходящие в нем процессы. Кто-то упирает на политическую составляющую, кто-то (таких, наверное, большинство) ищет у всего экономическую подоплеку, выводя характеристики социальной картины через призму образа жизни людей. Однако через вопросы массового восприятия, через сферы, напрямую затрагивающие психологическую область, этот регион изучают редко, отдавая предпочтение более простым методам, укладывающимся в почти математические западные модели. Между тем антропологический подход, будучи сложнее и вводя в оборот исследований целый ряд якобы «второстепенных» факторов, по факту позволяет гораздо глубже разложить любые процессы и тенденции на базовые архетипы нашего сознания и на простые функции примитивного общества.
Сам по себе терминологический аппарат, само по себе понимание необходимости разделения «социального» и «культурного» на два разных подхода позволили четче формулировать исследовательские вопросы. Кстати, заодно все это и способствовало желанию задавать их, позволило дополнить картину того, каким может быть востоковедение как отрасль знаний. Прежний образ востоковедения в качестве научного направления, связанного неразрывной связью с языком, уступил место более обширной и более детальной картинке, дал возможность вырваться за пределы политологической и экономической моделей. А это, в свою очередь, повлекло желание реализоваться в качестве востоковеда – уже более осознанного и адекватного.
Книги и студенты
Анна Зудина
На занятиях со студентами ссылаться на художественные книги становится все сложнее: уровень начитанности аудитории заранее неизвестен, при этом для иллюстрации каких-то социальных процессов нужно приводить достаточно известные и понятные примеры. Поэтому на помощь тут скорее приходят популярные фильмы. Тем не менее в моей преподавательской практике бывали случаи разбора литературных произведений. Например, в рамках курсов «Социологии труда» и «Экономики труда» для социологов при обсуждении истории женской наемной занятости, женского образования и динамики сопряженного с ними статуса я приводила примеры из книг Джейн Остин и Шарлотты Бронте. Сложности с поиском работы из-за ограниченного спроса, очень невысокое положение в обществе и практически полная бесперспективность жизненных шансов наемной гувернантки в XIX веке служили яркой и лаконичной иллюстрацией при ответе на студенческие вопросы о том, почему, несмотря на незавидное материальное положение пяти незамужних сестер Беннет из романа Остин «Гордость и предубеждение», брак представлялся единственным возможным механизмом социальной мобильности и героини не могли так просто «взять и найти работу».
Валерий Матросов
Сразу вынужден сделать оговорку. Как преподаватель языка я, конечно, чаще всего пользуюсь учебниками; дополнительная литература подбирается под каждую группу в зависимости от ее уровня и навыков. Поэтому я расскажу скорее о книге, которую чаще всего стараюсь задействовать в исследованиях ребят – курсовых работах и проектах.
Это трактат XIII века «Чудеса творений и диковинки существующего» арабского ученого Закарии ал-Казвини, представляющий собой нечто вроде космографического справочника. Космография классической исламской культуры, которой занимаются многие из студентов, изучается крайне мало. Сказывается и разнородность источников по этой теме, и ее близость к таким областям, как астрология, физиогномика, теория гуморов, которые в силу своего характера не очень котируются в академическом сообществе. Между тем для понимания менталитета, для понимания культурной основы традиционного образованного исламского городского сообщества изучение этой системы идей и знаний – необходимый шаг.
Ал-Казвини пишет не самым легким языком, зато структура изложения информации и интересные сюжеты из разряда «диковинок» с лихвой компенсируют этот недостаток. Очерки о том, как происходят солнечные затмения, приливы и отливы, сменяются удивительными сказаниями о драконьем дожде и ни на что не похожих людях с крыльями, хоботами и зеленой кожей. И все это сложено в одну копилку, логично выстроенную и крайне увлекательную для чтения. Для студентов это практика не только перевода, но и (спасибо опискам в рукописях и вытекающим из них ляпам в изданиях!) критического анализа и, конечно, комментирования.
На данный момент изучены разделы по демонологии (и даже удалось обосновать наличие, помимо джиннов и шайтанов, третьего класса демонических существ), в большой степени – по астрономии, в несколько меньшей – по биологии и «диковинной» географии, этнографии и ангелологии. Можно ожидать, что мало-помалу освоение отдельных частей и фрагментов приведет к формированию понимания того, каким образом объяснять студентам устройство мира в классической исламской культуре.