Академическое чтиво

Художественная книга

Сергей Акопов, профессор департамента политологии и международных отношений Санкт-Петербургской школы социальных наук и востоковедения НИУ ВШЭ

«В нашем обществе любой, кто не плачет на похоронах матери, рискует быть приговоренным к смерти» – считается, что так Альбер Камю в свое время выразил идею своего первого романа «Посторонний» (1942). Хотя известно, что сам Камю свою мать искренне любил и даже позволил себе после получения Нобелевской премии по литературе заметить на вопрос одного из студентов по поводу борьбы и войны за независимость Алжира: «Вы бросаете бомбы в трамваях Алжира. Моя мать может быть в одном из этих трамваев. Если такова справедливость, то я предпочитаю свою мать».

Впервые я прочитал роман The stranger в Канаде, когда мне было 15 лет. Это была тонкая книжка за 8 долларов в темно-синей обложке в переводе Matthew Ward 1988 года. Перевод здесь важен, так как французская фраза, открывающая роман Камю (“Aujourd’hui, maman est morte”), до 1988 года переводилась на английский как “Mother died today”. Однако Ward впервые начал свою версию перевода по-другому: “Maman died today”. Как видно, заменено всего одно слово, но как сильно это сразу меняет отношение читателя к герою, который уже перестает быть для нас «посторонним». Вот это легкое (Maman) «вкрапление теплоты» в холодный и жестокий мир, который окружает главного героя Камю, сразу меняет смысл всего его экзистенциализма (который нередко по ошибке считали философией «пессимизма и эгоистического одиночества»). Я убедился, что такие важные аспекты трактовки текста во многом зависят от интеллектуальной чуткости и чувства вкуса переводчика. Это заставило меня задуматься о важности перевода философских произведений (и вообще герменевтического анализа текста) и далее повлияло на мое увлечение французским языком и континентальной философской традицией.

Мне трудно рекомендовать кому-то эту книгу или объяснить, почему она является «моей любимой книгой». Но, оглядываясь назад, я думаю, что эта книга заставила меня задуматься о том, насколько опасно судить других людей согласно каким-то заранее выработавшимся у нас стереотипам. Как эта книга на меня повлияла? Думаю, что после «Постороннего» я стараюсь меньше «судить» других людей, а больше, как говорится, “put yourself in someone’s shoes” («поменяться местами»). Это вызвало у меня интерес к исследованию процесса идентификации людей в обществе и преодолению разнообразных образов «врага». Не зря говорят, «счастье – это когда тебя понимают». Наверное, эта книга также заставляет задуматься, что «посторонних» людей не бывает или, точнее, что все мы не «посторонние» друг для друга люди. Возможно, что в этом проявился гуманизм Камю, его юношеское увлечение театром Достоевского.

Академическая книга

Сергей Акопов

Пожалуй, одна из книг, которую я много читал «в молодости», была работа Сергея Левицкого «Трагедия свободы». В ней были поставлены вопросы свободы выбора человека и описаны разные типы детерминизмов его мышления (психологические, теологические, логические), а также аспекты необъективируемости человеческой свободы, феноменологии человеческой совести и онтологии творческого воображения. Сергей Левицкий был учеником Николая Лосского и творчески развил уникальную феноменологическую и экзистенциальную традицию, возникшую в России в эпоху Серебряного века и связанную для меня прежде всего с именами Владимира Соловьева («Оправдание добра»), Николая Бердяева («Самопознание») и Семена Франка («Непостижимое»). Возможно, что именно более подробное знакомство с книгой Левицкого заставило меня принять решение заниматься дальше в научном и философском плане не модным тогда постмодернизмом, а именно русской религиозной политической философией. Не исключено, что именно через Левицкого я далее вышел на творчество Семена Франка, политической философии которого я посвятил свою кандидатскую диссертацию.

Я думаю, что здесь на моем горизонте возникла еще одна проблема – проблема, с одной стороны, одиночества отчужденного и одинокого человека в мире, его экзистенциальная тревога, которая постоянно требует воссоздания всё новых (идеологических) «симулякров» неодиночеств. С другой стороны, одновременно мы сталкиваемся с феноменом одиночества (и ответственности) публичного интеллектуала перед лицом возрождающихся в обществе сил национализма, популизма и милитаризма – важная тема и для современного мира. После Левицкого я так или иначе сталкивался с этим сюжетом у Серена Кьеркегора («Страх и трепет»), Ханны Арендт («Банальность зла»), Карла Ясперса («Стринберг и Ван Гог»), Эриха Фромма («Бегство от свободы»), Мигеля де Унамуно («О трагическом чувстве жизни»), Хосе Ортега-и-Гассета («Восстание масс»), Карла Юнга («Человек и его символы»), Ролло Мэя («Смысл тревоги»), что, вероятно, со временем повлияло на мой интерес к разработке темы «политики одиночества». Все эти книги я также могу порекомендовать молодым коллегам, интересующимся политической и социальной философией, а также историей политических учений.

Вышеприведенные работы по политической теории в значительной степени также повлияли на мое увлечение современными экзистенциальными направлениями в исследовании мировой политики и международных отношений, такими как «онтологическая безопасность» (книга Brent Steele “Ontological Security in International Relations: Self-Identity and the IR State”, 2008) или исследование «аффективных сообществ» (Emma Hutchison “Affective Communities in World Politics: Collective Emotions After Trauma”, 2016). Что касается темы ответственности «транснациональных интеллектуалов», то здесь следует назвать работы Рэндольфа Борна (“Trans-national America”), Михаила Мамардашвили («Лекции о Прусте») и Михаила Эпштейна («Амероссия»), повлиявшие на мое прочтение формирования транснациональной политической идентификации индивида в современном глобальном мире.

Кстати, вторым томом после «Трагедии свободы» Левицкого (в том же издательстве «Канон», но не в 1995, а в 1996 году) вышли его же «Очерки по истории русской философии». Чтение последней книги меня еще раз убедило в богатстве и важности продвижения в мир отечественной философской традиции.

Дмитрий Бреслер, старший преподаватель департамента филологии Санкт-Петербургской школы гуманитарных наук и искусств НИУ ВШЭ

О любимых книгах не спорят. Поэтому и я не буду писать об этих книгах. Текст, который не вызывает дискуссии, должен вызывать недоумение – недоумение хотя бы одного пытливого читателя, способного своим прочтением разжечь необходимое обсуждение многими. Книга может быть нелюбима, но она должна быть нужна, даже художественная книга – особенно художественная – должна приносить практическую пользу, участвовать в деле, быть инструментом в руках. Помогать строить и жить в каком-то самом простом и очевидном смысле. Мои первые воспоминания о книгах совсем ранние. Очень хорошо помню, как из томов Советской энциклопедии сооружал табуретку и подолгу сидел, наблюдая закатных стрижей, кружащих перед окнами бабушкиной квартиры. Кирпичный многоэтажный дом стоял на пороге частного квартала, уходящего по склону вниз к реке. В известняковых берегах гнездились птицы. Вечером они вылетали ловить мошкару, а я сидел на трех или четырех увесистых томах в коричневых ледериновых переплетах, высматривая траектории их полета. Много позднее, когда я уже научился читать и поступил в филологическую аспирантуру, мне стали понятны перформативные и социализирующие свойства книг, и я старался разгадать их метонимическую образность – как одна книга оказывается символическим центром, условным регламентом того или иного текстуального сообщества, как другая моделирует поведенческие практики, представляет характер для подражания. Как третья оказывается продуктом культурных институций, своеобразным кураторским объектом, аналитическое внимание к прагматике взаимодействия с которым может удивительным образом коррелировать с его имманентными свойствами, поэтикой.

Тогда же я подрабатывал в букинистическом магазине на окраине Коломны, где оседали самые неожиданные книги, при этом по грошовой цене. Однажды ко мне в руки попал античный роман «Левкиппа и Клитофонт» Ахилла Татия 1925 года издания, чтение которого, пусть весьма вольное, послужило импульсом к формированию релевантного для меня исследовательского метода (равно находящегося в становлении и сейчас); интерес к истории создания перевода, к его авторам расширил представление об институциональных границах литературоведческого исследования, уточнил его объект.

Прекрасная Левкиппа и ее двоюродный брат, статный красавец Клитофонт, бегут из дома, боясь осуждения родственниками их беззаветной любви. Они встретят совместное счастье, но на пути к нему переживут многое: соблазнения и соблазны, обвинения в греховности и слепые измены, мнимую смерть, известия о смерти друг друга и ритуальные казни, козни соперников и жестокость разбойников, суды, справедливые и подложные, ветры и волны, уводящие корабль в сторону и разбивающие лодку о камни. История остросюжетная, захватывает вначале и держит до самого конца. Но дело почти совсем не в ней.

Русский текст о любви эллинов – результат коллективного взаимодействия четырех филологов-классиков, порывающих с актуальной на тот момент традицией академического перевода. Ироничная история влюбленной пары, ее чрезвычайно каверзные злоключения – объект, едва ли достойный внимания кабинетного ученого 1910–1920-х годов. Однако А. Егунов, А. Доватур, А. Миханков и А. Болдырев – А.Б.Д.Е.М., – не удовлетворившись чтением надгробных камней и других археологических памятников, решили искать в древних текстах не столько данные для исторических трудов, сколько стиль изложения, риторику. Они организовали домашний переводческий семинар, свободный от аудиторного расписания, и, используя блестящее профессиональное образование, работали над поэтическим переводом, не подкрепляющим наши знания об истории, но представляющим сам образ истории. В тоненькой книге, ставшей результатом их штудий, как в кристалле, преломляются актуальные свойства литературного/литературоведческого дискурса и условия его производства.

Наука, обогащенная гуманитарной проблематикой, стремительно меняла критерии объективности и доказательности, эмпирический материал, отвечающий требованиям естественных наук, уравнивающий в правах историю и ботанику, рассыпался в руках тех, кто изучал художественные свойства текста, психологию и социологию литературного поведения. «Левкиппа и Клитофонт» – не просто один из греческих романов периода «второй софистики», по мнению М.М. Бахтина, стоявших в начале традиции современной прозы. Это еще и метаописание жанра, автопародия на любовно-приключенческое произведение, остраняющее приемы, лежащие в его основе. Материал Ахилла Татия уже не был следом истории в том виде, в котором представали перед учеными черепки амфор, это был знак древности, символическое значение которого, если верить Пирсу, предстояло определить прежде, чем начать расшифровку. Перевод абдемитов включал два необходимых прочтения: прочтение-апробацию, расшифровывающее коммуникативную ситуацию романа, и прочтение-адаптацию, предлагающее адекватную форму ее изложения в современном контексте. Фактически абдемиты совершили открытие формалистского толка. За шесть лет до публикации перевода Роман Якобсон разбирал поэзию Хлебникова как диалект, чтобы изобрести новый способ анализа художественного текста и расширить представление лингвистов о речи. Егунов, Доватур и др. читали Ахилла Татия, совершенствуя куда более консервативный методологический аппарат древников. И так же как в случае с МЛК и ОПОЯЗом, собрания АБДЕМа, этой частной исследовательской лаборатории нового типа, стали привлекать внимание не только «теоретиков», но и «практиков». Переводческие рауты, скучные для непосвященных обсуждения смыслов и языковых форм, были известны в литературном кругу Кузмина, на собрания семинара захаживал, в частности, К.К. Вагинов, очень мало знавший древние языки, но любивший совершать «пробежки по культурам» – окружать себя атрибутами стиля, эпохи, традиции, чтобы иметь эмоциональный опыт проживания, отличный от современного. Для Вагинова – впрочем, не только для него – книжка Ахилла Татия была антикварной находкой, случайной занимательной вещицей, свидетельствующей о своем времени точнее и объемнее, нежели самые подробные хроники, в которых факты упорядочены и систематизированы (даже если представить себе, что они сохранились и существуют в должном состоянии). Концепция греческого романа АБДЕМа учитывалась при описании актуальной советской действительности, когда-то предстающей в текстах в виде фактографической «самой жизни», а когда-то, в частности в романе самого Егунова, в прозе всё того же Вагинова, – в виде антикварного хаоса вещей, лишенных всякого порядка и системы.

Мне сложно сознательно разделить первые впечатления о «Левкиппе и Клитофонте» от тех ассоциаций, которые роман вызывает у меня сейчас. Могу только наверняка сказать, что уверенности в правоте собственного прочтения у меня всё меньше, больше вопросов к логическим сочленениям, большая потребность в деталях. Однако роман до сих пор жив для меня, интерпретация и анализ его публикации субъективно не завершен, продолжает волновать, может быть полезен. Книгу 1925 года я, кстати, подарил своей подруге-переводчице как знак уважения к ее работе и в качестве пожелания не сдерживать творческих порывов даже при наличии стройной рациональной аргументации против.

Книги и студенты

Сергей Акопов

Переходя от философии к более «прикладным» аспектам исследования (хотя это и всегда эпистемологически взаимосвязанные вещи), пользуясь случаем, я бы порекомендовал студентам, делающим первые шаги в области исследовательского дизайна, небольшую, но очень полезную книжку «Методика научно-исследовательской работы» Ольги Малиновой и Елены Мелешкиной (Москва: МГИМО-Университет, 2014). Также должен признаться, что я очень люблю интервью: и как жанр, и как метод. В этом смысле мы часто со студентами разбираем книгу “InterViews: Learning the Craft of Qualitative Research Interviewing”. Есть несколько изданий этой книги, но так сложилось, что я работал с изданием 2009 года под авторством замечательных скандинавских исследователей Steinar Kvale и Svend Brinkmann. Как видно из названия (и даже самой обложки книги), слово «интер-вью» предполагает совместное творческое созидание знания в процессе диалога между интервьюером и респондентом. По-моему, проведение интервью – один из самых увлекательных способов не только научной деятельности, но и просто существования в мире, точнее «со-существования» с предметом своего научного интереса. Как справедливо пишут авторы учебника, мы живем во Вселенной, где мы непрерывно интервьюируем друг друга (даже сейчас я отвечаю на вопросы «Окон роста»). Мы получаем наши знания о мире через взаимообмен смыслами. И вот от того, насколько творчески и аккуратно мы подойдем к этому взаимному конструированию знания о мире, и будет зависеть, насколько это «новое знание» будет не просто симулякром реальности, а именно «аутентичным» и оригинальным погружением в бытие «другого», выражаясь языком экзистенциальной философии. В этом плане мы снова вернулись к теме «Постороннего». И в этом плане можно отметить, что многие мои студенты, «делая» интервью по книжке Квале и Бринкманна, не только обретали «эмпирическую часть» своих исследований, но и вдруг знакомились с людьми, которые потом переворачивали их реальные жизни. Потому что настоящий исследователь никогда до конца не знает, как далеко в раскрытии выбранной темы заведет его «полуструктурированное интервью» или какие неожиданные исследовательские проблемы может поставить перед ним интервью с другим, казалось бы «посторонним», человеком.

22 октября, 2020 г.

Окна роста