Академическое чтиво

Художественная книга

Марина Лоскутова, доцент департамента истории Санкт-Петербургской школы гуманитарных наук и искусств НИУ ВШЭ

В начальной школе я бредила «Красными дьяволятами» Павла Бляхина. Потом была эпоха, когда я перечитала всего доступного тогда Александра Дюма и совершенно увлеклась и мушкетерской трилогией, и трилогией про гугенотские войны. В какой-то степени это повлияло на выбор профессии, потому что я долго выбирала между биологией и историей, но страсть к Дюма не давала мне полностью сосредоточиться на предметах естественно-научного цикла. И хотя сейчас я занимаюсь XIX и немного XVIII веком, но исходно я поступала в Ленинградский университет на кафедру истории Средних веков, конечно, под влиянием прочитанного в 5–7-м классе.

Интересно, что романы Дюма задумывались не для детского чтения, а фактически перешли в разряд детской литературы. Меня, как и многих детей, подкупал в них такой абсолютно непохожий на нашу повседневность мир, притом очень красочно выписанный, а с другой стороны, романтика и кодекс чести, вот это вот «и прекраснейших дам обещали любить» и «на роли героев вводили себя». У Вальтера Скотта, по поводу которого написаны эти слова, слишком архаичный слог для ХХ века, а Дюма отлично ложился на наше восприятие.

При этом Дюма довольно парадоксальный автор. Если почитать его во взрослом возрасте и без предубеждения, то возникает впечатление, что он, вообще говоря, издевается над читателем. У него есть герои, которые маниакально сосредоточены на мести, и при этом именно они являются положительными. Это и Эдмон Дантес, и Диана де Монсоро в последней книге трилогии про гугенотские войны. В то время как Мордаунт в «Двадцать лет спустя» позиционируется как однозначно отрицательный герой, хотя он, в сущности, брат-близнец Эдмона Дантеса. Поэтому романы Дюма все-таки не для того, чтобы учить жизни.

А своей любимой книгой я бы назвала «Три товарища» Эриха Марии Ремарка. Еще «На Западном фронте без перемен», но это военная проза. А по части военной прозы, которую я люблю и много ее читала, так что могу сравнивать, наш Юрий Бондарев круче Ремарка: я имею в виду «Батареи просят огня» и «Горячий снег». Но мы все-таки глубоко мирные люди, и выделять военную прозу в качестве главной книги своей жизни у меня, слава богу, нет оснований. Поэтому Ремарк, но «Три товарища».

Впервые я прочитала эту вещь в студенческие годы, в конце восьмидесятых, и люблю ее до сих пор. Всего через несколько лет случился 1991 год. Для меня настало такое время, когда я ни в чем не видела смысла. Страна, в которой мы жили, распалась, и царило абсолютное непонимание того, куда это всё идет, во что выльется. Обстановка Веймарской республики ложилась на это как нельзя лучше. Кроме того, эта книга – про любовь. Юности свойственно желать читать книги про любовь, про дружбу. Наконец, то, как Ремарк видел окружающий мир, его взгляд на вещи удивительно совпадал с моим мировосприятием тогда. Взять, например, первое предложение, которое все помнят: «Небо было желтым, как латунь…». Мы жили в районе, который тогда был новостройкой. Сейчас все перспективы его улиц застроены и закрыты, а тогда кругом простирались огромные пустыри, улица уходила в бесконечность, и я помню огромные красочные закаты, как у Ремарка. И у него много таких моментов, которые удивительным образом перекликались с моим очень личным, интимным переживанием той действительности, которую я видела вокруг себя.

Каждый из нас стилизует себя по-разному. И я не тот человек, который будет строить из себя высоколобого интеллектуала. Я не люблю каких-то нарочито усложненных книг. То есть я могу поиграть в литературные игры, но никогда не стану говорить, что Герман Гессе – мой любимый писатель, потому что я ничего там для себя не нахожу. А Ремарк надолго определил мою систему ценностей. Я знаю, о чем говорит мой выбор, мы же все читали Пьера Бурдьё, и я не против того, чтобы меня на основании сказанного отнесли к, условно говоря, нижнему среднему классу, к какой-нибудь учительско-библиотекарской интеллигенции, которая не доросла до того, чтобы читать Бодрийяра. Ну и бога ради. Пусть будет так.

Михаил Князев, старший преподаватель департамента филологии Санкт-Петербургской школы гуманитарных наук и искусств НИУ ВШЭ

Самым важным читательским опытом для меня в юности стало, пожалуй, чтение модернистских романов из курса зарубежной литературы XX века, в первую очередь Кафки, Пруста и Манна («Волшебная гора»). Именно после этого я научился видеть в произведении не только сюжет, но и стиль. А также стал читать классику для удовольствия, а не для галочки. Из более неожиданных модернистских находок – «Фиеста» Хемингуэя и его же рассказы, которые я читал уже сам и по-английски, а также рассказы Кафки, которые я читал в оригинале со словарем (как я потом выяснил, они написаны на особом упрощенном немецком). После этого я смог по-новому посмотреть на русскую классику и впервые полюбить ее. Самым большим откровением для меня, наверное, стал роман «Война и мир», который я не смог одолеть в школе и в результате прочитал уже сильно после университета. Я получил огромное удовольствие и с удивлением обнаружил, что Толстой – блестящий стилист (а юмор Толстого – это отдельная история). Советовать классику, конечно, странно, но мы склонны забывать, что классические произведения могут приносить удовольствие (хотя, наверное, и не все).

Академическая книга

Марина Лоскутова

Если Дюма повлиял на выбор профессии, то в профессиональном становлении ключевую роль сыграли работы Арона Яковлевича Гуревича. Я познакомилась с ними, уже поступив на истфак, притом не с классическими «Категориями средневековой культуры», а с более ранними его работами: «История и сага» и др. Я их прочитала на 1-м курсе, когда еще думала, что буду специализироваться по истории России, но, прочитав, тут же перевелась на кафедру истории Средних веков. Его книги перевернули мою картину мира, поскольку в них была предложена иная постановка проблемы исторического исследования. До этого у меня было полное ощущение того, что история – это что-то вроде игры «Что? Где? Когда?», про то, какие события происходили, когда правил, условно говоря, Иван Грозный, в каком году произошла Куликовская битва. У Гуревича же меня поразила сама мысль о том, что люди прошлого могли думать не так, как думаем мы. Это сломало мои представления о том, на какие вопросы отвечают историки. Потом мое воображение захватил весь этот скандинавский мир с викингами и проч. Гуревич был проводником школы «Анналов» в отечественной историографии. А сама школа «Анналов» нам всем тогда, особенно медиевистам, казалась самым лучшим, самым прекрасным, что только может быть в исторической науке, мы все ею бредили. Поэтому в том, что я не разочаровалась в выборе профессии, как иногда бывает со студентами на младших курсах, а, наоборот, укрепилась в сознании того, что попала туда, куда надо, заслуга Гуревича.

И до сих пор Гуревич остается серьезной фигурой не только для советской, российской, но и для мировой историографии. Но, конечно, сегодня спектр разных историографических школ и направлений стал гораздо шире. Тем не менее и сегодня все, кто занимается медиевистикой, его, конечно, знают.

Михаил Князев

Когда я учился в СПбГУ (на кафедре общего языкознания), самыми определяющими для меня (а также для большинства, если не всех, лингвистов моего поколения) были две книги – учебник Плунгяна по общей морфологии и учебник Тестельца по общему синтаксису. Теперь мы учим по этим книгам новое поколение студентов. Особенность этих книг в том, что они совмещают, казалось бы, три несовместимые вещи: а) содержат чеканные формулировки, которые студент может понять и запомнить наизусть, что я и делал; б) дают широкий исторический (и местами философский) контекст, который обычно отсутствует в западных учебниках; в) отражают очень личное видение автора, они пристрастны в лучшем смысле этого слова. Мне кажется, если не прямо, то подспудно эти книги сформировали особую современную лингвистическую культуру по крайней мере Москвы и Петербурга (но, думаю, не только). Наверное, к этим книгам можно добавить учебник Касевича «Элементы общей лингвистики», о котором чуть менее известно, но который также очень хороший. Тем не менее я не могу сказать, что эти книги повлияли на мое решение стать лингвистом или на выбор специализации внутри лингвистики. В этом плане значительно более важным для меня было участие в лингвистических экспедициях, а также в лингвистических конференциях в Москве и Петербурге (в первую очередь в ежегодной Конференции по типологии и грамматике для молодых исследователей в ИЛИ РАН).

Что касается интереса к генеративной грамматике и формальной лингвистике в целом, то здесь на меня повлияли скорее статьи, а не книги (последние в этой области имеют меньший вес). Исключение, пожалуй, составляет учебник Хайм и Кратцер Semantics in Generative Grammar – книга, от которой получит удовольствие любой лингвист, склонный к формализации (независимо от наличия интереса к семантике). О более недавних увлечениях говорить сложно, так как они сложились под влиянием множества факторов, но на мой интерес к сравнению разных теоретических подходов в лингвистике (в частности, формальных и функциональных) значительно повлияла книга Р. Джекендоффа Foundations of Language, которую я прочитал пару лет назад. Важность этой книги в том, что она раскладывает философию генеративной грамматики на различные компоненты и вместо вопроса о том, отвергать или принимать генеративную грамматику в целом, ставит вопрос о том, какие из этих компонентов целесообразно принять, а от каких отказаться. Такой взгляд до сих пор меня очень привлекает с философской точки зрения, хотя он и мало помогает в реальной лингвистической практике (и даже скорее мешает).

Наконец, еще один недавний интерес, связанный с историей советской лингвистики (и советской науки в целом), для меня не только начался с чтения книг, но и почти исключительно к нему сводится. Выбрать важные книги (или скорее тексты) в этой области несложно, так как их совсем немного, но воспоминания В.А. Успенского из книги «Труды по нематематике» и мемуары Вяч. Вс. Иванова («Голубой зверь» и отдельные статьи) произвели на меня очень большое впечатление, показав, что история лингвистики – это не сухое изложение того, как один «-изм» сменяет другой, а эпос, драма и детектив (а также немного лирики).

Книги и студенты

Марина Лоскутова

Меня все время смущает один момент. Те работы, которые мы все, я и мои коллеги-историки, даем читать студентам, считая их классическими, – это тексты, написанные по большей части в 1960-е, 1970-е, 1980-е годы. И если для нас это нормально, то для них это уже доисторическое прошлое. Если еще в 1980-е годы можно было уследить за мировой историографией, и советские медиевисты были очень неплохо информированы о происходившем во Франции и Германии, то сейчас всего так много, что дай бог уследить за тем, что происходит на твоей небольшой делянке. И поэтому каких-то совсем свежих работ, может быть и магистральных, на самом деле студенты читают мало.

Если же говорить о том, что стоит почитать молодому историку из художественной литературы, то я бы рекомендовала одну книгу, которую мы как раз недавно обсуждали на студенческом кружке. Я до сих пор люблю исторические романы и много их читаю. И однажды мне случайно попался в руки роман Джозефины Тэй «Дочь времени», который был опубликован в 1951 году, переведен на русский в девяностые, но никогда у нас активно не мелькал. А между тем он может быть очень полезен студенту-историку на 1-м курсе. Там действие происходит в современности, но речь идет об английском короле Ричарде III, и в абсолютно игровой форме, по сути детективной, расследуется, убивал ли он принцев в Тауэре и т.д. Так что становится понятно, что такое источники, что такое историография. Попутно автор с тонкой иронией проходится и по школьному преподаванию истории, и по тому, как работают академические историки. Там есть выпады против вполне определенных направлений английской историографии середины ХХ века, и можно много чего вычитать, если знать, на что смотреть. Поэтому в качестве интеллектуальной игры, способной заинтересовать начинающего историка, этот роман очень хорош.

С точки зрения знакомства с методом работы историка отличная книжка – «Как писать дипломную работу» Умберто Эко. На самом деле, на русском языке не так много толковых работ, посвященных именно методам исторического исследования. Есть адекватный учебник Репиной, Зверевой и Парамоновой по истории исторической мысли, который содержит обзор основных направлений историографии XIX–ХХ веков. И он хорош как учебник, но, конечно, не может заменить знакомства с оригинальными работами, о которых рассказывает. Все-таки обучение историка строится на чтении источников и историографии. А это значит, что он должен сам читать работы крупных историков прошлого: того же Жюля Мишле, и того же Марка Блока из школы «Анналов», и Эрика Хобсбаума, и многих, многих других.

Михаил Князев

Пару лет назад я стал преподавать историю лингвистики XX века и для этого прочитал несколько классических книг, про которые все слышали, но которые сейчас мало кто читает, поскольку в лингвистике, в отличие от гуманитарных дисциплин типа социологии и антропологии, нет настоящего культа неустаревающей классики, из которой можно (и нужно) бесконечно черпать вдохновение. Так, я впервые прочитал «Курс общей лингвистики» Соссюра (первые две части) и «Синтаксические структуры» Хомского – едва ли не две самые знаменитые лингвистические книги XX века. Обе книги оказались совсем не скучными, а яркими и даже захватывающими (несмотря на то, что мы не ожидаем увидеть в них ничего нового). Более того, читая такие книги, понимаешь, что книга всегда сложнее и тоньше, чем ее пересказ из учебника. И что такой пересказ без чтения оригинала всегда немного пустой. И хотя без комментария текст обычно студентам непонятен, в случае Хомского и Соссюра меня особенно удивило, что для понимания многих вещей проще прочитать именно оригинал, чем бесконечные переложения (которые порой напоминают испорченный телефон). Так что теперь я заставлю студентов читать «Курс» и «Синтаксические структуры» (а также некоторые другие книги), и я удивляюсь, почему никто раньше этого не сделал со мной.

8 сентября, 2020 г.

Окна роста