Книги, к которым возвращаешься

Художественная книга

Наталия Чеснокова, старший преподаватель Института классического Востока и античности ФГН

Есть книги, которые прочтешь один раз – и забудешь. Есть, наоборот, те, к которым постоянно возвращаешься. К этой категории я бы отнесла «Понедельник начинается в субботу» А. и Б. Стругацких, забавную «сказку для научных работников младшего возраста». Когда я была подростком, зачитала ее до дыр, а теперь слушаю в аудиоформате всякий раз, когда требуется писать большой и подробный отчет по работе. Есть книги совершенно замечательные, но настолько полные эмоций, что в них захлебываешься, перечитываешь строки, и для этого требуется и особое время, и место. Для меня одна из таких книг – «Праздник, который всегда с тобой» Эрнеста Хемингуэя. А есть книги, к которым возвращаешься, как к хорошим друзьям, – и для меня это «Иллюзии» Ричарда Баха. Любимая книга уже много лет. Впервые я прочла ее в классе, наверное, девятом. Маленькая синяя книжечка с парящей белой птицей над морем – два центральных произведения Ричарда Баха «Чайка по имени Джонатан Ливингстон» и «Иллюзии» под одной обложкой.

Помню, я завела тогда тетрадь, куда выписывала цитаты, и первые страниц так пять-шесть посвящены именно этим двум удивительным сочинениям, которые заставили меня по-другому взглянуть на мир и на возможности каждого человека. «Иллюзии» меня поразили своей простотой. Там действительно много ценных мыслей, которые каждый раз понимаешь иначе. Читая, задаешь себе вопросы, примеряешь утверждения героев к своей жизни – с чем-то соглашаешься, что-то кажется неприемлемым. Любимую цитату не назову, зато любимая глава – о вампире и дилемме: накормить милое создание своей кровью или позволить ему мучиться от голода. А когда случаются в жизни удивительные совпадения, то всегда вспоминаю эпизод с «голубым пером», которое отчаянно пытался притянуть главный герой «Иллюзий». К слову, он его действительно «притянул», но совсем не в той форме, как ожидал, что еще раз намекает на то, что в постановке цели четкость формулировки стоит далеко не на последнем месте!

Я бы порекомендовала эту книгу тем, кто задумывается о своем пути и своих возможностях. Она помогает ломать те добротные стены, которые мы любовно возводим вокруг своих самых заветных желаний, то ли боясь их осуществления, то ли боясь самих себя и той внутренней силы, которая есть в каждом из нас.

Лидия Стеженская, старший преподаватель Института классического Востока и античности ФГН

Любимой книгой долгое время для меня был роман Ф.М. Достоевского «Идиот». До 20 лет я перечитывала ее пять раз. О ее «художественности» я тогда не задумывалась, хотя о «художественности» вообще думала много и любила поэзию, читала ее вслух, сама писала стихи и мечтала стать писателем. Она же вернулась в мою жизнь через десять лет, около тридцати, когда нужно было себя поддержать морально. «Идиот», а также «Братья Карамазовы» очень помогли. Князь Мышкин навсегда остался идеалом мужского благородства, а в каждом из братьев я увидела немного себя. Вообще, всегда любила классику, современная литература мне казалась неинтересной, вторичной по отношению к классической. Герои Толстого и Достоевского представлялись мне очень знакомыми и настоящими.

Еще люблю Антона Чехова, не его пьесы, а его рассказы. Сейчас, наверное, это мой любимый автор. Надеюсь, это говорит о том, что я уже немного узнала людей и могу перейти к изучению ситуаций. Завидую языку Чехова.

Из китайской художественной литературы сложно кого-то советовать. Когда думаю о китайской литературе, все время думаю про переводы и тенденции, заимствования и жанры. Какая-то профессиональная деформация, скорее всего. Пусть мои студенты меня простят, но китайская литература для меня – любимый рабочий материал.

Михаил Павловец, доцент, заместитель руководителя департамента общей и прикладной филологии ФГН

Когда твоя профессия связана с чтением книг и исследованием литературы, довольно странно иметь одну любимую художественную книгу. На протяжении жизни у тебя «роман» со множеством книг: от одних ты медленно отходишь, к другим возвращаешься регулярно, есть и такие, которые постоянно присутствуют в поле твоего внутреннего (можно сказать красиво – духовного) зрения. Одной из таких книг для меня стал роман Бориса Пастернака «Доктор Живаго». Первый раз я прочел его еще в школе, в 1988 году, когда он только вышел в «Новом мире» – в общем потоке «возвращенной литературы». Помню, далеко не все я в этом романе понял, но в то время количество и скорость поглощения выходящих в свет «задержанных» произведений лично мною ставились выше глубины проникновения в них. Впоследствии я не раз к нему возвращался, а начав преподавать, сделал обязательной частью ряда своих курсов.

Роман этот привлек прежде всего своей славой – и одновременно довольно кислой реакцией на него (а то и ожесточенно негативной) самых разных «великих» читателей – от Ахматовой до Набокова. Хотелось разгадать этот секрет – и, кажется, дело в том, что к роману многие, даже именитые и компетентные читатели прилагали «правила» предшествующей или современной литературы, а он был написан как бы поперек этих правил, по собственным правилам самого Пастернака, считавшего при этом, что он-то как раз приспосабливается к существующим конвенциям и потребностям широкого читателя – и к традициям «классики», и к литературе соцреализма, и даже – немного – к бульварному жанру («Всю жизнь я быть хотел как все, / Но век в своей красе / Сильнее моего нытья / И хочет быть, как я»). История этого романа сама по себе – лучшая иллюстрация того, что происходило с человеком в ХХ веке: как внутреннее самостояние мешает человеку предать себя и свой талант, а то и просто вписаться в предложенные ему «системой» рамки. Кроме того, в определенный период роман был важен пастернаковским пониманием христианства и бессмертия: «Человек в других людях и есть душа человека» ведь можно понять буквально – твое бессмертие зависит от того, сколько человек больше не смогут жить так, как будто тебя никогда не было в их жизни или жизни тех, кто для них важен (мысль для учителя, для преподавателя весьма отрадная).

Академическая книга

Наталия Чеснокова

Я востоковед, а точнее, кореевед и, более того, специалист по средневековой Корее. Поэтому, говоря о книгах, которые оказали на меня влияние, я в первую очередь хочу назвать именно исследования, написанные корееведами: «Обряды, обычаи и их социальные функции в Корее, середина XIX – начало XX в.» Ю.В. Ионовой и «Очерки культуры Кореи» М.В. Воробьева. Это были первые книги, которые я курсе на втором прочла сознательно и не готовясь ни к паре, ни к семинару. Просто для удовольствия. Серьезно, мне потребовалось время, чтобы понять, что книги по специальности можно читать для удовольствия! Выбирала я, придирчиво рассматривая заголовки монографий на полке кафедральной библиотеки. Я интересуюсь историей фэншуй в Корее, и ориентировалась в первую очередь на то, смогу ли я найти для себя что-то любопытное, интригующее, загадочное… Иными словами, мной на тот момент руководил явно не научный интерес, что, полагаю, вполне нормально. Сейчас я свою специальность нежно люблю и книги читаю ради удовольствия. И ради новых знаний, конечно же.

Другая книга, более поздняя, которая помогла мне переосмыслить важный момент в диссертации, – это «Происхождение династии Чосон» (The Origins of the Chosŏn Dynasty) Джона Дункана. Впервые я увидела ее в книжном магазине в Сеуле, когда проходила стажировку в одном из университетов, и так как на обложке было слово «Чосон», а я занимаюсь именно им, то даже не сомневалась, что мне она нужна. «Пришла – увидела – купила», а после, сняв прозрачную пленку, замерла, недоверчиво глядя на содержание издания. Книга оказалась совсем не о Чосоне, а о предыдущей династии – Корё, которая на первый взгляд с Чосоном имеет мало общего. Несовпадение заголовка и оглавления меня заинтриговало, и я приступила к чтению уже в ближайшем кафе. Опустив подробности, скажу, что Джон Дункан буквально перевернул мои представления о средневековом корейском обществе и зародил идею о господстве элит, с которой впоследствии я продолжила работать и которую стараюсь теперь объяснять своим студентам.

Но все же мне хотелось бы отдельно заострить внимание на том, что, увлекаясь узкой темой, мы склонны забывать про тот большой мир, который находится вовне. Года три я не читала ничего, кроме научных книг о Корее (и если вычеркнуть еще книги Харуки Мураками, то все пять). Да, мои знания резко выросли за этот период, но сейчас я стараюсь восполнять упущенное и обращаюсь к междисциплинарным исследованиям. Будущее науки лежит, на мой взгляд, в нахождении точек соприкосновения между разными дисциплинами. Самое большое заблуждение состоит в том, что, задав себе строгие рамки, мы тем самым лишаем себя возможностей их расширить и позволить себе рассматривать чужую точку зрения без предубеждений. Сейчас я стараюсь читать больше работ о философии, социологии, политических процессах, – и пусть они не имеют прямого отношения к Корее, они расширяют мои знания и о Корее тоже. Теории Гюстава Лебона отлично работают с распространением теории сирхак, без Макса Вебера невозможно объяснить, почему народ КНДР обожествляет своих лидеров, а читая Сэмюэля Хантингтона, я мысленно восклицала: «Так вот ты какая, корейская модернизация!»

Вряд ли есть одна книга, которая может мгновенно перевернуть представление о мире. Но все же я всегда на первых лекциях по истории Кореи рекомендую своим студентам почитать характеристику Бабы-яги, предложенную В.Я. Проппом. Потому что, мне кажется, это лучший способ воочию увидеть, что наши представления об известном могут быть бесконечно малы.

Лидия Стеженская

Наукой я решила заниматься еще в школе. Хотя я металась между созданием и изучением литературы, выбрала второе. Тогда мне казалось, что это менее достойное занятие, что автор первичен, а изучающий его творчество – всего лишь гриб-трутовик на теле великой литературы. И какое-то недолгое время переживала из-за этого. Но уже на первом-втором курсе я втянулась в свое дело – и не пожалела, многие курсы вспоминаю с теплотой. А курс по поэтике Востока, который нам читали в магистратуре, остается для меня самым любимым до сих пор.

Если говорить об особенной для меня книге, то это памятник, к изучению которого меня подтолкнул мой научный руководитель И.И. Семененко. Перед третьим курсом он предложил мне на выбор три важные и трудные темы, совсем не разработанные к тому моменту, посчитав, что я справлюсь. Я выбрала изучать и переводить литературное творчество неоконфуцианца Чжу Си, потом передумала и сместилась на несколько веков раньше – к философской поэзии танского литератора Хань Юя. Кстати, ни та ни другая тема в нашем китаеведении по-прежнему не изучены. Но мой научный руководитель задумался и сказал, что самая ценная тема из предложенных трех – это тема по поэтологическому трактату V–VI вв. «Резной дракон литературной мысли». Так с легкой руки моего руководителя я стала российским «драконоведом», и мой «Дракон» сопровождает меня уже больше десяти лет. Он основная фигура или фон почти всех моих научных интересов. Он же привел меня к изучению китайской древности.

Это прекрасная книга как по форме, так и по содержанию. Ее нельзя, конечно, читать как художественную литературу, это теоретический трактат. Но сам язык, структура текста, насыщенность терминами, именами и названиями дает и сложность, и сладость работы над ним. Мне нравится переводить, это доставляет физическое удовольствие, а перевод вкупе с открытием нового в классическом древнем или раннесредневековом тексте – это ни с чем не сравнимая радость. И мука иногда, конечно. Ты как будто золотодобытчик: моешь, моешь, работа идет медленно, в основном пустая порода, но когда появляется золотой лепесток – это счастье.

Михаил Павловец

Опять же, таких книг немало: это и «Анализ поэтического текста» Ю.М. Лотмана, и «Художественный смысл и эволюция поэтических систем» И.П. Смирнова, и статьи польского литературоведа Ежи Фарыно… Но среди всех этих книг я бы выделил одну, скорее научно-популярную, культуртрегерскую, – «Зевгма. Русская поэзия от маньеризма до постмодернизма» поэта и исследователя экспериментальных форм русской поэзии, основателя Международной академии зауми (АЗ) Сергея Бирюкова. Во-первых, в середине 90-х эта книга реально спасла меня от голода. Она была выпущена тем самым Фондом Сороса (книги которого сейчас потихоньку изымаются из всех библиотек и уничтожаются – знаю от заведующих этими библиотеками) вместе с другими замечательными книгами и учебниками – В.С. Баевского, А.М. Гуревича и др. За их апробацию в школе доплачивали деньги, соизмеримые с основной зарплатой, чудовищно мизерной (что-то около 100 долларов по тогдашнему курсу). Книжка была посвящена экспериментальным формам поэзии – «для глаза» и «для слуха», от акростиха до зауми, содержала множество удивительных примеров, загадочных и взывающих к их осмыслению… Из этой книжки выросли и мой интерес к авангарду, в том числе к нео- и поставангарду, и понимание важности использовать на занятиях в качестве методов литературоведческий эксперимент, даже своего рода провокации, придумывать «деятельностные» формы для предмета, основными формами деятельности для которого вроде бы считаются только «читать» и «писать». Именно благодаря этой книге мой научный интерес и моя педагогическая профессия нашли друг друга и с тех пор не расстаются.

Книги и студенты

Наталия Чеснокова

Есть две книги, связанные с традиционной Кореей, которые я считаю обязательными для чтения.

С одной из них – «Древняя корейская поэзия в связи с ритуалом и мифом» М.И. Никитиной – мы со студентами обязательно работаем в течение первых недель курса «Литература изучаемого региона (Корея)». Я считаю, что проведенное Марианной Ивановной исследование опередило свое время на десятилетия и касается не только древней поэзии, но и средневековой и современной прозы, а потому обязательно для прочтения. Сама я вплотную с данной монографией познакомилась, когда писала кандидатскую диссертацию: у меня был кризис идей, и я начитывала все, где могла быть хоть какая-то подсказка о том, с какого края подступиться к теме. Если Джон Дункан помог мне осознать загадки смены корейской элиты (которая на самом деле никак не меняется), то М.И. Никитина буквально вывернула наизнанку мои представления о традиционной корейской литературе. Позднее мне даже удалось попасть на лекцию и семинар по хянга, проводимый в стенах СПбГУ, и я благодарна А.А. Гурьевой, любезно пригласившей меня присутствовать на занятиях, где и обсуждались поднимаемые М.И. Никитиной темы.

Вторая же книга – «Владыки старой Кореи» Т.М. Симбирцевой – колоссальный труд по истории и культуре средневекового Чосона, на данный момент в России наиболее полный и подробный. Там есть все – от рождения и до погребения каждого правителя. Я бы очень хотела, чтобы студенты обращались к данной монографии как можно чаще и использовали в качестве обязательного домашнего чтения. На лекциях и семинарах мы обычно разбираем отдельные главы или подпункты, имеющие непосредственное отношение к изучаемой теме, и моя любимая часть – это обсуждение королевских гробниц и их внешних особенностей: что означает неподстриженная трава или статуя верблюда, лошади?.. Почему одна лестница больше, а другая меньше? Почему центральная дорога остается пустой? Эти вопросы обязательно нужно проговаривать, и я рада, что студенты всегда могут открыть «Владык…» и уточнить те или иные детали. Монография замечательная, очень ее рекомендую.

Лидия Стеженская

Мне повезло. Я преподавала в разных университетах несколько разных курсов, и все они были лично мне интересны и полезны. Мне доверяли вести и китайский язык, и этнографию, и духовную культуру, и немного историю. Эти предметы связаны с литературой Китая очень тесно, моя задача показать это студентам. Китайская литература особенная. Она не только художественная, это и очень большой и важный пласт классических философских книг, и знаменитая китайская поэзия, и историография. Все это включено в понятие «текст», и именно так, широко, мы со студентами смотрим на литературу. Книг, которые часто используем на занятиях, очень много. У нас насыщенная программа, она предполагает быстрое движение вперед и новые материалы, тексты каждую неделю. Читать приходится много, надеюсь, я не сильно утомляю этим студентов. На этой неделе у нас конфуцианские и даосские книги, классика. Читаем притчи из даосского памятника «Чжуан-цзы», например. Вот где китайская прелесть и экзотика! Очень советую всем почитать. Студентов удивляет, что в древних и средневековых книгах можно встретить юмор и увлекательные сюжеты. Так китайская литература для них оживает.

Михаил Павловец

Поскольку про «Доктора Живаго» я уже сказал, назову еще одну, с которой – вопреки дате ее написания – я начинаю курс современной литературы: это «поэма» «Москва – Петушки» Венедикта Ерофеева. В этой небольшой по объему книжке заключен такой объем и житейского опыта, и художественной информации, что о ней можно говорить бесконечно: для меня это то, что называется «прецедентный текст» современной русской литературы, определивший очень многое в ее дальнейшем течении; это ключ к эпохе и к человеку «постмодерна» и даже некоторое практическое пособие к тому, как сегодня можно не сорваться в известный цинизм «постправды» и «дениализма» и удержаться за тонкие ниточки человеческого, можно сказать – интимного отношения к тому, что делает человека человеком: тертуллиановское «верую – ибо абсурдно» Ерофеев с присущей ему деликатностью уточнил: «люблю – ибо абсурдно». Ну и для того, кому важна структура текста, все эти его «замковые камни» и «пилястры», поэма дает широкое поле для пристального внимания к тому, «как сделано» чудо художественного произведения.

5 февраля, 2020 г.

Окна роста