Непрочитанное в жизни ученого

В предновогоднем выпуске «Окон роста» профессора Ирина Савельева, Олег Воскобойников и Елена Пенская размышляют о непрочитанном в жизни ученого.

Ирина Савельева, директор ИГИТИ имени А.В. Полетаева

Задумавшись о непрочитанных книгах, связанных с профессией в широком смысле (non fiction), я быстро поняла, что моя взрослая жизнь в этом отношении делится на три фазы, совпадающие с политической хронологией России: 1970-1990-е, 1990-е – начало 2000-х, 2010-е, хотя политический фактор, лежащий в основе этого деления, существенен только для первого водораздела.

Период до 1990-х годов я определила бы как «доступные и недоступные книги». Рано или поздно я добиралась до книги, которую хотела прочитать, если она вообще находилась в московских библиотеках. Научная классика домарксова периода была доступна и прочитана в основном в молодости, а потом дочитывалась (например, Томаса Гоббса я прочитала только в конце 1980-х). Научные бестселлеры (от Фернана Броделя до Толкотта Парсонса) легко находились в спецхранах, так же как и другие книги признанных на Западе политологов, социологов, историков. Узнал о Раймоне Ароне – бери и читай. Ориентироваться в течениях и тенденциях помогали западные журналы (они тоже поступали в спецхраны) и начитанные коллеги. Особенно коллеги, работавшие в ИНИОН АН СССР, через руки и головы которых проходила вся поступавшая в библиотеку литература. Их рефераты, обзоры и просто беседы (ради них стоило посидеть в курилке!) ориентировали в книжном мире и в основных новациях наук о человеке. Оглядываясь назад, могу сказать, что выбор книг в ИНИОН оказывался достаточно точным, значимое и новое туда поступало. И читала я не «все подряд» и не «что попало», а с пониманием научного тренда или моды. В общем, книги встраивались в предзаданную картину науки, список непрочитанного пополнялся, но и вычеркивался.

Естественно, о множестве книг, которые надо было читать, я просто не знала. Так, я ориентировалась в англосаксонской и немецкой литературе, но, например, в руках не держала книг французских историков. Прочитав Броделя, я оставалась в неведении даже относительно замечательной плеяды историков-анналистов 60-70-х годов (Филипп Арьес,Эммануэль Ле Руа Ладюри, Пьер Губер, Ален Безансон, Пьер Шоню, Жорж Дюби, Жак Ле Гофф и другие). А если шире, то французское интеллектуальное пространство оставалось мне неизвестным: структурализм (Мишель Фуко), постмодернизм (Жан-Франсуа Лиотар), деконструктивизм (Жак Деррида), нарративизм (Поль Рикёр) и т.д. В 1980-е из этого перечня я знала только о Фуко.Но здесь ведь задача написать о непрочитанном, а я уже перехожу в область неизвестного. Катастрофические масштабы неизвестного открылись в 1990-е годы.

1990-е годы в моем опыте можно озаглавить как «превращение неизвестного в известное и доступное». На меня обрушился поток информации о книгах, которые надо читать. Если раньше книги из сопредельных дисциплин действительно читались самые-самые, а в основном все же по истории, то теперь интерес из истории переместился в другие науки, некоторые из которых открылись впервые (антропология, теология, аналитическая философия). Взрывное расширение поля чтения было связано и с делами, которыми я занималась в то время, а может быть, и наоборот: я этими делами занялась потому, что хотела сделать недоступное доступным. Мы с Андреем Полетаевым начали с издания журнала THESIS, где публиковались переводы ключевых статей крупнейших западных экономистов, социологов и историков. Именно опыт THESIS создал новую междисциплинарную перспективу, показал провалы в собственном знании и привел к идее нашей книги (И.М. Савельева, А.В. Полетаев «История и время. В поисках утраченного». М.: Языки русской культуры, 1997).

Знаю, что именно благодаря опыту THESIS нас пригласили в Фонд Сороса делать Translation project. И нам, с привлечением единомышленников из THESIS, удалось организовать перевод и издание более 400 книг по 12 социальным и гуманитарным наукам. Известные всем профессора Вышки Алексей Руткевич и Александр Филиппов были в числе самых активных организаторов проекта.

Среди изданных нами книг 125 – по философии, 74 – по истории, 34 – по экономической теории и истории, 38 – по филологии, лингвистике, семиотике, 12 – по психологии и т.д. Была освоена и фундаментальная литература по дисциплинам, которые отсутствовали в СССР. Например, в рамках проекта перевели 23 фундаментальные работы по социальной и культурной антропологии (Марселя Мосса, Бронислава Малиновского, Клода Леви-Стросса, Рут Бенедикт и др.); 15 трудов по теологии и религиоведению – от четырехтомной «Суммы против язычников» Фомы Аквинского до современных сочинений Иена Барбура и Ганса Кюнга. Списки переведенной литературы доступны на сайте ИГИТИ: http://igiti.hse.ru/Editions/TP.

Так вот эти книги я старалась прочитать. Без чтения и обсуждения этих трудов в процессе их отбора и подготовки мы с Андреем Полетаевым никогда бы не подошли к проблеме устройства знания о прошлом, его производства, функционирования и признания, а это главная тема наших собственных монографий.

Некоторые из книг, опубликованных в ТР, я держала в руках на стадии отбора, заглядывала в принесенные рукописи перевода, всегда открывала только что изданные и по дороге домой и прочитывала, сколько успевала, а потом… Из непрочитанных какие-то прочитала, поскольку они были мне нужны для работы и особенно для занятий со студентами, на какие-то поглядываю в предвкушении, но дочитаю я эти 402 книги, если когда-нибудь поселюсь в домике в глуши без библиотеки и интернета (но со всеми удобствами).

2010-е годы я назвала бы «временем непрочитанных книг». Нет, я по-прежнему читаю, и в моей директории с литературой полно научных книг, а друзья и коллеги щедро присылают мне все новые файлы, но! Во-первых, внимание сместилось на журнальные статьи – благодаря электронной библиотеке Вышки они гораздо доступнее, а числа им несть. Во-вторых, доступных текстов становится катастрофически много, и возникает режим блазированного чтения. В-третьих, и это главное, чтение серьезных книг требует пространства времени, а его у меня почти не осталось. Бумажные книги, которых теперь тоже много выходит, покупать я почти перестала, на нон-фикшн не хожу, переводы часто расстраивают так, что книгу убрать с глаз хочется, но даже подаренные коллегами замечательные книги складываю в стопки с надеждой. Держу такую стопку и на работе (вдруг окно!), там сверху уже несколько месяцев лежит «История эмоций» Яна Плампера (НЛО, 2018), причем есть и непрочитанный экземпляр на английском языке. Я очень хочу «Историю эмоций» прочитать до наступления 2019 года.

Олег Воскобойников, ординарный профессор НИУ ВШЭ

Проблема непрочитанного встает перед гуманитарием во всей своей неразрешимости так же рано, как проблема ненаписанного. Обе одновременно наше проклятие – и двигатель прогресса. Начав изучать историю, я прочел в «Дидаскаликоне» Гуго Сен-Викторского, очень умной книге XII века: «Учись всему, потом увидишь, лишним не будет». Следуя этому принципу, я по наивности старался читать чуть ли не все, что задавали. Скоро стало ясно: чем больше читаешь, тем больше остается непрочитанным. Тогда у того же Гуго я ухватился за другой важный совет: не читай все, что попадается под руку, но следуй четкому порядку, чтобы не запутаться. Я сказал себе, что «порядком» для меня послужит моя университетская специализация, и решил некоторое время читать исключительно средневековую и ренессансную литературу – художественную, философскую, научную. Постепенно в этих, уже довольно узких, рамках выделился еще более узкий порядок: XII-XIII века, латынь, Франция, Италия, Германия. Нетрудно догадаться, что по мере приближения к защите первой диссертации накопившееся непрочитанное обрело катастрофические масштабы.

В те далекие времена, когда преподаватель мог безнаказанно послать студента в библиотеку, целая система «сдержек и противовесов» сглаживала проблему непрочитанного в жизни молодого исследователя. Сначала тебе, студенту, не хватает денег, чтобы купить «все, что хочется»; потом, когда библиотека таки собралась, ее некуда ставить; наконец, обросши жилплощадью и стеллажами, ты вдруг осознаешь, что читать, собственно, некогда, потому что в редкие свободные часы ты должен писать – это твоя профессия. В эту классическую схему профессионального роста в моем случае вклинилось еще одно обстоятельство: в нашей стране специальной зарубежной литературы и источников по интересующим меня вопросам всегда было очень мало, сейчас нет вовсе. Следовательно, к непрочитанному, скажем так, общечеловеческому прибавляется целый пласт непрочитанного узкопрофессионального, какая-нибудь очередная «К вопросу о…» в каком-нибудь Бюллетене Оснабрюкской духовной семинарии за 1967 год, без которой ну никак и никуда. Ситуация, думаю, всем знакомая.

Услышав подобные мои сетования, небо подарило мне на несколько лет лучшие библиотеки Европы: Французскую национальную библиотеку в Париже (богатейшую на континенте) и Институт Варбурга в Лондоне, единственный и неповторимый. Здесь, где чуть ли не ВСЁ вдруг оказалось доступным, проблема непрочитанного обрела новые нюансы, фактически слившись с горизонтом. Оказалось, что здесь, как это ни странно звучит, почти невозможно писать, потому что все время хочется читать. В особенности потому, что понимаешь: сейчас ты здесь, но твой дом там, в библиографической пустыне, читай и конспектируй, пока дают. Материальная независимость (студенческая или исследовательская стипендия), свобода и изобилие текстов на всех нужных тебе десяти языках – все это одновременно вдохновляло и сковывало. Ведь опять же на десять прочитанных книг – сто непрочитанных, стоящих на соседних полках. А вдруг великая любовь, «единое на потребу», скрытое открытие прошли стороной?

Естественно, что-то главное уже в те далекие времена можно было «отксерить» (устаревший глагол), притащить в Москву и отложить до лучших дней. Но мои «годы странствий» совпали и с наступлением эпохи цифры, чем я не преминул воспользоваться. Переснимаю я быстро, незаметно, в любых погодных условиях и не мешая окружающим. Эту технику, которой нет в нашем классификаторе компетенций, я считаю жизненно важной для гуманитария, но одновременно противоречащей культуре и экономике книги, а в какой-то степени и авторской этике. Вместе с тем без дискового накопителя, «облака» и сотен гигабайт с миру по нитке собранных pdf и jpg изучать историю и культуру Западной Европы за пределами Евросоюза невозможно вообще – за это я отвечаю. Мне некуда послать студента, потому что ни в одной столичной библиотеке он попросту не найдет почти ничего актуального. Рассчитывать можно либо на собственные гигабайты, либо на гигабайты друзей. Если в точных науках крупнейшие сетевые базы периодики ситуацию более или менее отражают, то в гуманитарных они дают довольно поверхностный срез, иные же узкопрофильные, пусть и важные, сетевые ресурсы отдельных издательств (вроде Brepols или De Gruyter) стоят так дорого, что русские университеты, в том числе Вышка, себе этой подписки позволить не могут.

Однако довольно брюзжать и жаловаться на солнечные пятна. Мы наблюдаем цивилизационного масштаба процесс перехода всех форм словесности на новые носители. Слово рождается, живет, читается, осмысляется, преобразуется в новом ритме, в новых обстоятельствах. И на камнях растут деревья, и в недрах вотсапа таится поэзия. Само пространство литературы кардинальным образом расширилось, кажется впервые приблизившись к бесконечности. Рукописи, конечно, горят, но можно успеть их оцифровать – и тогда их можно «листать», не вставая с дивана или, напротив, на эскалаторе метро. За минуту пятью «кликами» непрочитанное, недосягаемое, нечаянное попадает к нам в руки. Точно так же можно виртуально пройтись по музею или храму, осмотреть памятник сверху, снизу, изнутри, снаружи, в аксонометрии. Разве что запах тысячелетнего пергамена еще не передается через сеть – дело недалекого будущего. Наконец, если вы за «магию книги», если уж хочется по-дюреровски на минуту заложить страничку любимого томика пальцем и задуматься над только что прочитанным на бумаге, чуть ли не любую книгу на самом редком языке, давно исчезнувшую с прилавков книжников и фарисеев, можно купить на другом конце планеты, и через месяц она ляжет на ваш стол.

Мы, если выразиться по-французски, lecteurs blasés – пресыщенные читатели. Поэтому в этой видимой доступности писанного слова – художественного, научного, «злободневного» – важно не забывать, что «скачанное» еще не «прочитанное». «Жизнь коротка, в горнем мире не спросится, сколько книг ты осилил в своем земном бытии», как писал в 1911 году Герман Гессе, из самых начитанных писателей минувшего века. Меня не пугают ни десятки еще не прочитанных книг моей живой библиотеки, ни тем паче гигабайты. Ведь, прочитав всё, мы потеряем и повод, и, видимо, способность удивляться. Что же нам останется?

Елена Пенская, руководитель школы филологии

Лесная история по-немецки

Человек , пройдя нежилой массив, 
замечает , что лес красив, 
что  по небу ходит осенний дым, 
остающийся  золотым. 

М.Н. Айзенберг

Хансйорг Кюстер. История леса. Взгляд из Германии / Пер. Н. Штильмарк. М.: Издательский дом Высшей школы экономики, 2012

 

Мне почему-то захотелось перечитать и вернуться к книге, вышедшей несколько лет назад. Может быть, потому, что скоро Рождество и Новый год. Хотя история совсем не новогодняя.

Появление этой книги в нашем обиходе объясняется случайностями и совпадениями. Однако, чтобы говорить о книге всерьез, надо обозначить несколько линий, вроде бы общих, закономерных как для русской, так и для европейской реальности, но и вполне локальных.

Начну с истории совсем не лесной. Теперь уже давней. Она имеет прямое отношение к обсуждаемой книге. Вот уже больше полутора десятилетий исчез журнал «Интеллектуальный форум» (1999-2002), www.if.russ.ru. Он был задуман Марком Печерским, живущим в Калифорнии историком и публицистом, как издание, авторы которого умеют писать просто о сложных вещах, способны понятно объяснить их устройство и природу, умеют сломать традиционные дисциплинарные перегородки и сделать так, что специалисты встречаются в плодотворном обсуждении общей темы. В англосаксонской научной и журнально-публицистической традиции такой язык описания мира (неважно, обсуждаются ли проблемы актуальной политики, социума, к примеру острейшая драма медицинской реформы в США, или сюжеты античной истории) давно освоен экспертами – public philosophers, «публичными интеллектуалами». Пересаженный на русскую почву чужой «черенок», по мысли Печерского, должен был стать наглядным образцом, примером для подражания, «школой» письма и мысли, стимулом к возрождению утраченного жанра – качественного очерка. Концепция «ИФ», согласно замыслу, опиралась в то время на две ключевые фигуры – переводчика, умеющего приучить читателя к иноязычным нехудожественным текстам, к чужой стилистике мышления, и автора, который найдет в себе силы и желание отказаться от отечественных шаблонов в поиске тем, их сугубо внутридисциплинарной интерпретации, освободиться от литературоцентризма – то есть навыка все видеть и мерить сквозь литературные каноны, привычные для отечественной оптики, – и стать как бы русским англосаксом. 

За три мучительных года существования журнала отсеялись лучшие «перья», один за другим невольно поставлявшие брак. Иными словами, тогдашняя утопия, изначально заложенная в проекте, не оправдалась, и всем участникам, вовлеченным в него, на деле совсем не очевиден был тот риск и усилия, ради которых требовалось подобраться к краю, границе своей дисциплинарной области и продвинуться чуть дальше, чтобы увидеть тех, кто работает за ее пределами. «ИФ» родился и умер все-таки как журнал одного автора и редактора. Им был Марк Печерский, щедро, но тщетно даривший свои идеи, очерки и путевые заметки. Среди множества сюжетов, переполнявших его, центральное место занимали «цивилизация, природа и культура», драматические отношения внутри этой триады, что предполагало изучение воды и земли, истории освоения, орошения территорий, непригодных для землепользования, исследование сталкивающихся в жестокой схватке политических, экономических интересов, связанных с этими коллизиями, базовыми прежде всего в американской истории. Идея красоты, по мысли Печерского, прошла. Сохранив память об античном устройстве архаичного мира, в котором каждый элемент полезен и целесообразен, и впитав энергию мысли европейских романтиков, философия прекрасного в культуре Америки прежде всего сугубо практична и утилитарна, потому что на языке искусства, живописи передает эти катаклизмы потрясенного сознания, сопровождавшие вторжение общественных и государственных регламентов в нерегулируемую природную стихию. Этим первоэлементам бытия, их эволюции, невидимой за прочими фантомами их жесткой сцепки в современной жизни, Печерский посвятил цикл статей, популярных, но снабженных обширным библиографическим аппаратом. Увы, в то время среди местных гуманитариев они почти не обратили на себя внимание. Не вызвали ни дискуссии, ни откликов, ни продолжения. Ничего, кроме холодновато-отстраненного признания какого-то совсем специального «эпического» интереса к этой теме. Ведь «природным», экологическим вопросам и прочим «зеленым» делам у нас отводится какая-то совсем закрытая или маргинальная ниша, резервация… Но узкое окно, прорубленное «ИФ» в чужое пространство мысли, привело к открытиям.

К числу новых имен, в ту пору нередко всплывавших во внутриредакционных обсуждениях, но так и не введенных в контекст то ли по причине нехватки времени, то ли из-за трудностей получения авторских прав, относится Саймон Шама (Simon Shama), сегодня один из самых крупных исследователей, работающих на стыке истории искусств, политики, экономики и культуры, профессор Колумбийского университета, автор многих книг, арт-критик «Нью-Йоркера», автор и ведущий программы на Би-би-си, посвященной британской истории. В одной из осевых монографий «Ландшафт и память» («Landscape and Memory», 1995) Шама хирургически точно вскрывает глубинные связи между структурой окружающей среды и коллективной памятью ее обитателей, особенностями национального характера. Ни один из текстов Саймона Шамы, принципиальных для европейских и американских междисциплинарных исследований, на русский язык не переводился.

Опыт «ИФ» – это история поражений, не столь масштабных на фоне многих несостоявшихся проектов конца 1990-х – начала 2000-х, но все же поучительных. К числу «ифовских» и «послеифовских» уроков, давших свой горький, однако полезный опыт, важно отнести абсолютный поисковый провал. Дело в том, что «ИФ», опираясь исключительно на англосаксонскую интеллектуальную практику, с самого начала стремился расширить свой диапазон и представить российскому читателю европейские аналоги. В узком кругу тогда бытовала гипотеза или вера, активно поддерживаемая самим Печерским, что «крупная рыба водится и в неамериканских водоемах». Нужно было напасть на след. Предполагалось, что хоть и европейская мысль устроена иначе, чем американская, тем не менее очаги ее, носители, а также узлы интеллектуальных дискуссий обязательно поддадутся «ифовской» диагностике, что позволит журналу, ядро которого – в основном переводные тексты, стать по-настоящему международным форумом, площадкой для обсуждения экспертами жизненно важных тем. Увы. Экспедиции отправлялись одна за другой. В Германию. Во Францию. Швецию и Италию. Охотники пропадали без вести, иные возвращались с пустыми руками либо с добычей, никак не соответствующей ожиданиям. Философы оставались философами. Литературоведы литературоведами, экономисты предпочитали разговаривать с собратьями по цеху. По-прежнему предпочтительны разговоры со своими, о своих и для своих. Так складываются кланы, группы, куда вход чужим или посторонним воспрещен. А для массовой публики – массовые сюжеты. Попроще, погазетнее. Сиюминутные. Быстро сгорающие, одноразовые и не подлежащие хранению. «Тятя, тятя, наши сети...» То ли не там искали, то ли не те и не то. Сети оказались дырявые, и ни одного автора, «подающего признаки жизни», или текста масштаба Хансйорга Кюстера поймать не удалось. «Кюстеры» бытовали где-то рядом, но «ифовские» локаторы их пропускали.

А между тем начало и середина 2000-х отмечены «потеплением» и востребованностью специальных знаний для объяснения универсальных законов и природы основополагающих вещей. История идей и понятий, сквозных для культуры, история концептов, предметов обихода, изучение привычек и вкусовых предпочтений, эволюция которых обусловлена совокупностью частных и общих правил, – все это входило в моду. Со временем новая «конкретная» антропология становится программной в немногочисленных интеллектуальных журналах. «НЛО», «Неприкосновенный запас», «Отечественные записки» до своего перерыва в 2008-м, выстраивая в этом направлении свою политику переводческого посредничества и тематического планирования, понемногу переоснастили запросы аудитории и сориентировали авторов. Журналы стали одновременно универсальной площадкой, заказчиками и исполнителями этой новой смысловой повестки. Наверное, неслучайно самые блестящие работы в этой сфере вырастали из журнального ангажемента, серийных публикаций. Их первичный медийный характер очевиден. Так, уникальный путеводитель византиниста Сергея Иванова «по истории гениальных догадок», книга о драматических поворотах судьбы изобретений, о трагедии напрасных усилий, о происхождении знакомых вещей – нотного стана, шприца, пуговицы, вырастала из еженедельных колонок – коротких очерков, которые автор регулярно в конце 1990-х публиковал в журнале «Итоги». О глобальных процессах Сергей Иванов рассказывал через историю быта, появление зеркала, скороварки, радио, лифчика, телевидения, шариковой ручки, напрямую связывая эти предметы с судьбой цивилизации.

Думается, что постепенная переориентация журнальных, академических стратегий – знак появления новой микрооптики, основанной на пристальном внимании к конкретным фактам. Пусть не массовые сочинения, но все-таки уже привычные. На книжных полках встречаются «Истории велосипеда»1, «Истории табака», «Истории пыли»… Написанные по-разному, со своими достоинствами и недостатками, они приучают читателя к другим способам сборки окружающего пространства, вчерашнего и современного, и отчасти снимают травмы исторического сознания, полученные в ХХ веке.

Появление кюстеровской «Истории леса» в высшей степени знаково.

Один из таких симптомов, возбудителей умственной болезни, эпидемии, охватившей немцев, – емкий миф о гибели леса, возникший как ответ на поднявшуюся в 1970-х «зеленую волну». «Смерть леса» – объединительная национальная идея и одновременно мощное клише, растиражированное прессой, – к концу 1980-х – началу 1990-х обрела неслыханный резонанс, вызвав не только тревогу, но и буквально истерию. Думается, что эта кампания сдетонировала столь сильно на местном уровне, что невольно попала в общий контекст «прощаний», «летальных исходов», «похоронных обрядов», которыми сопровождался рубежный разлом эпох, реконфигурация политических ландшафтов. «Конец истории» Ф. Фукуямы (1992) – вершина, символ танатологии уходящего ХХ века. Но и «смерть интеллектуалов» – любимые погребальные церемонии, в которых находили и находят до сих пор особое удовольствие американцы, «смерть культуры», «смерть автора», «конец науки и образования», «смерть интеллигенции» – каждая нация выбирала свою «жертву» и сопровождала ее на кладбище, обустраивая могильное капище. Получался большой саркофаг или «гроб-матрешка», в котором умещались похоронные принадлежности, разносортные мумии, гробы поменьше. Гробовщик как академическая специализация мог бы в ту пору пополнить номенклатуру профессий 1990-х. Не исключено, что это повальное увлечение «гробокопательством» расчистило территорию и помогло пробиться новому экспертному знанию.

«История леса» Хансйорга Кюстера, написанная в 1998 году, «помнила» об идеологической медийной обработке, так встревожившей немцев угрозами, меткими слоганами и картинками с изображениями мертвых деревьев. И в России, и у себя в Германии книга имела прочные основания, вписываясь в готовые для нее контексты, и несла терапевтический смысл, покой и умственный катарсис. Немецкая «История леса» – это очень человечная книга, потому что она написана для людей и о людях, об их отношениях с природой.

Профессор Ганноверского университета, Кюстер по специальности палеоботаник, тот, кто занимается приложением ботаники к геологии, ботанической археологией, изучением «языка» растительных остатков, чтением окаменелых текстов. В России одна из ключевых фигур в палеоботанике – Сергей Викторович Мейен (1935-1987), геолог и эволюционист. Он выдвинул принцип хронологической взаимозаменяемости признаков в стратиграфии и концепцию глобального флорогенеза, основанную на анализе всего ископаемого материала по наземным растениям 2. Кюстер и Мейен во многом похожи. Несмотря на неточности, отмечаемые коллегами, они наводили «междисциплинарные мосты», закладывали фундамент современной методологии науки, системного мышления и научно-популярного языка, доступного за пределами академической касты. Неслучайно, наверное, их подходы, пионерские, прорывные, подхватывали затем этнологи, историки, журналисты. Разница в одном: Мейен на родине мало известен, а Кюстер, напротив, высоко оценен не только в Германии – прежде всего как специалист по истории культурного ландшафта, популяризатор науки. Европейскому читателю хорошо знакомы его книги «История ландшафта Центральной Европы. От ледникового периода до наших дней» (1-е издание – 1995 год). Переведены на английский, итальянский и французский труды по истории Эльбы, Балтийского моря, Садового царства Дессау-Верлиц и другие.

Но «История леса» все-таки стоит особняком. В ней автор поставил для себя сложнейшую задачу – создать путеводитель по лесу как комплексному культурному ландшафту, ввести в систему идей, мифов, практик, связанных с лесным организмом, сложно встроенным в политическую и интеллектуальную жизнь. Кюстер наглядно показывает своему читателю, как работает такой метод. «Не впадая в сантименты, спокойно и доброжелательно ведет… сквозь время и пространство, открывая… глазам такие детали и подробности, на которые тот вряд ли обратил бы внимание сам. Описание «с точки зрения леса» позволяет ему преодолеть границы между науками и привлечь сведения из самых разных сфер – политики и ботаники, поэзии и экономики, лесоводства и истории живописи»³. Перегородки и горизонты раздвигаются, а читатель, сам того не замечая, с легкостью и удовольствием переходит от одной новеллы к другой.

«Первые деревья. Первые леса»; «Лес в ледниковый период»; «Лес как универсальный ресурс «деревянного века»; «Ужасные леса» Тацита»; «Леса средневековых деревень»; «Сады в дикой глуши»; «Эпоха новых насаждений: деревья и национальная идея»; «Лес как объект споров и противостояний». «Лес в «тотальном государстве»; «Смерть леса»; «От истории леса к его будущему»… Здесь перечислены далеко не все очерки, «остановки в пути». Каждая глава – зарубка. В ней не обязательны подробные разъяснения, в предисловии мы найдем даже что-то вроде извинения за неизбежные упрощения и отчасти поверхностное обозрение. Но ценность – не в готовых ответах и очередных порциях клише, а в вопросах, которые не ставились раньше, в содействии, которое автор готов оказать тем, кто пробует снять шоры, чтобы самостоятельно смотреть и думать.

«Если мы хотим предотвратить дальнейшие вырубки тропических дождевых лесов и других крупных лесов Земли, то есть реальную смерть лесов на обширных площадях, то необходимо не перестраивать мировой рынок древесины, а прежде всего заново осмыслить феномен колонизации. Вправду ли так необходимо насаждать на всей планете государственные структуры, закладывать постоянные, привязанные к месту поселения?» (с. 242). Это финал предпоследней главы. А в конце вроде бы частное рассуждение, но в нем уже другой вектор, рассчитанный на продолжение разговора: «Что будет дальше с поврежденными лесами национального парка «Баварский лес»? Вырастет ли поверх погибших и упавших елок новый лес? И будет ли он вправду заслуживать именования «девственный лес завтрашнего дня»? Когда-нибудь ответы на эти вопросы войдут в историю леса как описание события, важного для формирования ландшафта, важного, но не прервавшего эволюцию живой природы» (с. 251).

«История леса» – добротная книга. Ее хочется цитировать, рассматривать фотографии, карты, иллюстрации. Она учит серьезному отношению к делу, к трезвой и вдумчивой работе с источниками и мифами, к пониманию своего места в мире и к тому, что мы оставим после своего ухода.

В предисловии к русскому изданию Хансйорг Кюстер пишет: «Различные традиции восприятия леса, обращения с лесом – очень интересная тема, и немцы были бы очень рады узнать, как видят свои леса другие народы, в частности, как видят и понимают леса в России. Будет замечательно, если издание «Истории леса» на русском языке оживит разговор на эту тему и вдохновит авторов на написание новых книг, доступных не только для специалиста, но для всех, кого интересуют вопросы взаимосвязи природы, экономики, культуры» (с. 14).

«История леса. Взгляд из Германии» содержит зародыши таких исследований. «История леса», какую мы держим в руках, – на самом деле удивительная штука. Она не полностью немецкая, а немецко-русская. Случилось обыкновенное чудо. Чудо сотрудничества автора и переводчика Наталии Штильмарк. Наталия Штильмарк – дочь Феликса Штильмарка, замечательного русского биолога и публициста 4, внучка Роберта Штильмарка, автора романа «Наследник из Калькутты». Есть прямая связь между детскими опытами учеников Наталии Штильмарк в книге «Тайга глазами зверей и детей» (2005), где собраны наблюдения за природой в многочисленных биологических экспедициях, организованных ею в 1990-2000-х годах, и сегодняшней филигранной научно-переводческой работой. Наталия Штильмарк умеет искать. Ее не подводит чутье. Она нашла автора, деньги, издательство. Но самое главное – нашла верный язык и стиль, полиграфический, комментарийный. В высшей степени чуткий и… совестливый. Примечания переводчика эталонны и требуют отдельной статьи, потому что они открывают неведомые пласты русско-немецкой гуманитарной культуры.

Симметричная «История леса. Взгляд из России» не написана, но явно стучится в дверь. Слишком богата отечественная словесность лесными сюжетами, слишком нагружен идеологически, облеплен мифами концепт «русского леса» – и в драматургии («Лес» А.Н. Островского), и в прозе (роман «Русский лес» Леонида Леонова, символика которого уже готова к эксплуатации националистами всех мастей). Политическая спекуляция под кодовым названием «Химкинский лес» заглохла, но может вспыхнуть в любой момент, как только откроются шлюзы для ее попадания в более широкий национальный контекст. Гибель лесов от нашествия короедов-типографов, многокилометровые лесные кладбища – уже не метафора или журнальное клише, а реальный мертвый ландшафт, который можно видеть из окна электрички или во время прогулки по лесам Подмосковья. Вспоминаются летние пожары 2010 года, уничтожившие огромные территории лесопосадок, ледяные дожди, последовательный разгром лесных хозяйств, их ничейность, переброс из ведомства в ведомство, – все эти фрагменты, потеряв статус новостного информационного повода, грозно возвращаются и напоминают о себе, как только возникает событие, появляется книга, такая, как «История леса».

 

1. Herlihy David Bicycle: the History. – Yale University Press, 2004; Сергей Иванов «Самобеглые коляски»// Итоги. 18.07.2000.

2. История отечественной палеоботаники – отдельная масштабная, но закрытая тема, почти трагическая. Ее линии можно проследить в работах, посвященных Сергею Мейену. См., например: Гоманьков А.А. Биографический очерк // С.В. Мейен. Введение в теорию стратиграфии. М.: Наука, 1989. С. 13–20; Гоманьков А.В. Синтез или противоречие? // Природа. 1990. № 4. С. 73–79; Гоманьков А.В. Идеи С.В. Мейена в теоретической морфологии // Материалы симпозиума, посвященного памяти Сергея Викторовича Мейена (1935–1987). Москва, 25–26 декабря 2000 г. М.: ГЕОС, 2001. С. 71–76; Значение С.В. Мейена для развития стратиграфии верхнего палеозоя // Палеофлористика и стратиграфия фанерозоя. М.: Геологический ин-т АН СССР, 1989. С. 166–167.

См. также:

Забродин В.Ю. Проблема естественной классификации в рамках воспоминаний о С.В. Мейене // Материалы симпозиума, посвященного памяти Сергея Викторовича Мейена (1935–1987). Москва, 25–26 декабря 2000 г. М.: ГЕОС, 2001. С. 98–116; Миркин Б.М. С.В. Мейен // Б.М. Миркин. Острова архипелага «Память» (Записки геоботаника). Уфа: Гилем, 2003. С. 140–147;Смирнов С.Г. Пространство Мейена // Знание – сила. 1991. № 1. С. 55–60;Смирнов С.Г. Взаимодействие С.В. Мейена с физико-математическим лобби // Материалы симпозиума, посвященного памяти Сергея Викторовича Мейена (1935–1987). Москва, 25–26 декабря 2000 г. М.: ГЕОС, 2001. С. 116–118; Шрейдер Ю.А. Палеоботаника и стратиграфия – источники философствования С.В. Мейена // Материалы симпозиума, посвященного памяти Сергея Викторовича Мейена (1935–1987). Москва, 25–26 декабря 2000 г. М.: ГЕОС, 2001. С. 37–51; Шрейдер Ю.А. Поиски философско-методологических принципов биологии. Феномен А.А. Любищева и С.В. Мейена. // Природа биологического познания. М.: Наука, 1991. С. 29–43. 

3. Н.Ф. Штильмарк. Вступительное слово //Х. Кюстер. История леса. Взгляд из Германии. С.13.

4. Елена Пенская. Штучные люди. Русский журнал. 2008. 09.08. http://www.russ.ru/Kniga-nedeli/SHtuchnye-lyudi-ili-metriki-gluhih-let.

 

Авторы текста: Воскобойников Олег Сергеевич, Пенская Елена Наумовна, Савельева Ирина Максимовна, 26 декабря, 2018 г.