Ко Дню Победы: Аполлон Давидсон о первых месяцах войны и блокаде Ленинграда

«Ты идешь по жизни, и кажется, что рядом с тобой люди, которые помнят то, что помнишь ты. Ведь все это было так недавно! Но в какой-то момент вдруг ощущаешь, что вокруг тебя поредело. И то, что помнишь ты, помнят лишь немногие. И все, что тебе казалось таким ясным и очевидным, для других совсем не так ясно и вовсе не очевидно…» – специальный выпуск «Окон роста» приурочен ко Дню Победы. Профессор Высшей школы экономики, академик Аполлон Борисович Давидсон вспоминает о первых месяцах войны и блокаде Ленинграда.
 

И нет уже свидетелей событий,

И не с кем плакать, не с кем вспоминать.

Анна Ахматова (1945)

 

Накануне войны

Довоенный Ленинград помнится мне как самый культурный город из тех, где я бывал. И даже сотни тысяч переселенцев, уехавших и приехавших в город после революции, не изменили кардинально его облика.

Не только к мысли, что город может быть окружен, но и к самой мысли о войне с Германией большинство ленинградцев были не готовы. Два года, с августа 1939-го, из официальной пропаганды изымались упоминания Германии как возможного противника.

О большой политике мы, мальчишки, узнавали по косвенным признакам. Война в Испании – в детских газетах тут же появлялись карикатуры на Франко, где он стоял с громадным окровавленным топором. Испанские дети приезжают в Ленинград, их встречают как героев, все с ними хотят познакомиться, поговорить, хотя бы жестами.

Было ли предчувствие войны? Взрослые читали статьи И. Ермашова в «Огоньке» и узнавали, что страны Европы сдаются одна за другой. Но официальная пропаганда всячески успокаивала, скрывая многое о фашизме в Европе. Разве что в лекциях, устно, некоторые докладчики позволяли себе упоминать об этом. А общее настроение было таким типичным для нашей страны: авось, пронесет!

 

Начало войны

Война застала меня на Волхове, в глухой деревне под Киришами, в нескольких часах езды от Ленинграда. Моя тетя работала в геодезической партии и взяла меня с собой – отдохнуть после школы. Вечером, вернувшись в деревню, геодезисты узнали от колхозников о начале войны. Сотрудники должны были ждать распоряжений, а я принял первое самостоятельное решение в своей жизни – вернуться в Ленинград. Я самостоятельно добрался до железнодорожной станции, но билеты уже не продавали, и шли бесконечные воинские эшелоны. К счастью, меня взяли к себе в теплушку какие-то красноармейцы, и я добрался.

Ленинград встретил солнечной погодой и окнами, заклеенными крест-накрест полосками бумаги. Около дома я встретил одноклассников с вещами. Ребят эвакуировали на Валдай. Я тоже был с вещами, они даже уговаривали меня поехать вместе, но я категорически не хотел уезжать: слишком долго и тяжело я добирался до города. Уезжали мои любимые друзья. Почти никого из них я больше никогда не увидел. Не увидел больше и Панфилова, строгого директора школы, и учителя пения Вахромеева, единственного мужчину из учителей нашего класса: оба не пришли с войны.

В первые недели войны я вернулся к ленинградской жизни: одноклассники уехали, школы не было, взрослым было не до меня, делать было нечего, и я читал. Белые ночи еще не закончились, по вечерам можно было читать и без электричества. В молниеносное продвижение немцев к воротам города никто не верил, очевидно, потому, что город не бомбили, даже когда в Москве бомбежки стали обыденным делом. Доходило до полной наивности. Думали, не увезти ли детей на дачу, в пригороды: если начнут бомбить, там будет безопаснее. Страха оказаться в осажденном городе не было. Нарастал и поток беженцев в город, даже казалось, что людей в Ленинграде к началу блокады было не меньше, а больше, чем перед войной.

 
В блокаде

В первых числах сентября город был окружен, долетали первые немецкие снаряды, затем начались бомбежки. Сгорели продовольственные Бадаевские склады, и с этих дней возник страх голода. Однако даже намека на панику не было: Ленинград не пережил ничего подобного московскому 16 октября.

Вся родня с маминой стороны собралась вместе, в одну большую комнату на Шестой линии Васильевского острова, напротив кинотеатра «Форум». Беседовали о скором прорыве блокады, о том, что вот-вот отобьют у немцев ключевое место – станцию Мга, о том, что на помощь Ленинграду идут сибирские дивизии. Надежды эти одна за другой рушились, потом возникали снова, чтобы обрушиться вновь.

Однажды бомба попала в кинотеатр «Форум», прямо напротив нашего дома. Кинотеатр вспыхнул как факел. Люди из соседних домов высыпали на улицу. Крики людей – на это еще были силы. Лай собак – в сентябре еще были собаки. Для меня, как и почти для всех вокруг, это первая бомба совсем рядом. Я сидел под окном, читал «Графиню де Монсоро», и вдруг на меня свалилось одеяло, которым было завешено окно. Звон стекла, осколки разлетелись по всей комнате, и, казалось, пламя прямо врывается в окно. Говорили потом, что это была комбинированная фугасно-зажигательная бомба. После этого жить там оказалось невозможно, и пришлось разъехаться по своим домам. Мы с мамой вернулись на улицу Ломоносова, но и там не хотели быть одни. На этот раз объединились с соседями – семьей Набоковых. Думаю, это было типично для тогдашних петербургских квартир. Все переселились из своих комнат на кухню, которая была в глубине квартиры.

Преимущество общей жизни на кухне мы особенно почувствовали 5-6 ноября, когда немцы обрушили на город бомбовый шквал. Большой фугас разорвался в полутораста метрах от нашего дома. Бомбы падали в Фонтанку. Пол ходил ходуном. От роскошного здания банка, совсем рядом, остались только стены. Рассказывали, будто кому-то все же удалось спастись: массивный старинный стол перевернулся, и человек оказался в пространстве между крепкими дубовыми ножками. Так и летел вниз, а ножки задержали падавшие вслед обломки, так его и откопали. Было ли это на самом деле? Не знаю, но хотелось верить в чудеса.

 

Голод

Горожане не верили слухам, будто первопричиной голода стал пожар на продовольственных Бадаевских складах после немецкой бомбежки. Могло ли все содержимое складов погибнуть от одной бомбежки? И вообще – неужели громадный город полностью зависел от одной группы складов?

С начала ноября 1941 года всем стало не до бесед, наступил настоящий голод. С середины ноября почти прекратились встречи между родственниками и друзьями, если они не жили совсем уж рядом. Не хватало сил ни на что. Если раньше люди пригибались при свете снарядов, теперь уже нет. Не потому, что стали храбрее, просто не было сил. Не было сил спускаться в бомбоубежище, хотя оно было в соседнем доме. В сентябре-октябре иногда даже ночевали в бомбоубежище, с середины ноября – и это не по силам.

Интеллигенция оказалась самой неприспособленной к блокаде: ее умения не помогали выжить. Она не умела делать печки-буржуйки, а, наоборот, платила за них. Платили из своего голодного пайка даже те, кто был уже обречен. И деваться некуда: морозы стояли до 25-30 градусов, окна во многих домах выбиты взрывными волнами бомб и наспех залатаны фанерой или картоном. Не умели делать гробы, а это, как и буржуйки, было доходным делом.

Кто умел, доставал дуранду – так в Ленинграде называли жмых. Ни мы, ни наши близкие этого не умели. В какой-то мере выручало, что мама еще летом запаслась чечевицей. Пережив голод 1921-го в Поволжье, она всегда боялась его повторения, поэтому сделала запасы. Конечно, этого хватило ненадолго. В одной из листовок, которые немцы бросали на город, были слова: «Чечевицу съедите – город сдадите». Долгое время после войны мне казалось – ничего нет вкуснее чечевичной похлебки. Я и до сих пор ее люблю.

Декабрь и январь – настолько страшные, что и не описать. Да и не уверен, что так уж отчетливо помню. От голода память, как и все чувства, притупляется. Восприятие становится не очень отчетливым. Вялость.

Не стало моих двоюродного брата и двоюродной сестры – им обоим не было и восемнадцати. Никто не знал, когда наступит его черед. Мы с мамой были уверены, что нам тоже остались дни, может быть – часы.

Обтянутые кожей лица серо-землистого цвета. Как черепа. Врачи говорили, что по губам можно определить, выживет ли человек. Если совсем серые – не жилец. Началась цинга, у меня выпали два коренных зуба. Оказалось, что хуже всего переносят голод мужчины. Большинство умерших еще в декабре – мужчины. Слышал о случаях людоедства, но сам видел только раз: в соседнем дворе лежали обглоданные человеческие берцовые кости. В магазинах видел, как вырывают друг у друга «довески» – маленькие кусочки хлеба. Видел, как голод доводил до потери человеческого облика. Но в кругу близких такого не припомню. Скорее – самопожертвование. Помню, нас поразило, как бабушка пришла к нам узнать, живы ли мы. Пришла с Васильевского в Чернышев.

Однообразные дни, без воды, без света, без тепла. Главное – без еды. Не раздевались ни днем, ни ночью. Очереди за пайком – сырым глинистым хлебом. Иногда его привозили только к полудню, а бывало – и на следующий день.

Я рубил топориком мебель для буржуйки. Начал с мелкой, потом дошел до дивана. Но старинный дубовый сервант не одолел, сил не хватило. Это его спасло, и он по сей день стоит у меня в гостиной.

К началу марта подвоз продовольствия немного вырос, чуть прибавили хлебные нормы, тут же возник черный рынок: можно было обменять какие-то вещи на хлеб. В нашем доме был продовольственный магазин, в который ушло много наших вещей.

 

Эвакуация

Шла эвакуация по Дороге жизни, по льду Ладоги. 25 марта мы с мамой, бабушкой, тетей, женой ее брата и ее двумя сыновьями на детских саночках повезли свой убогий скарб. Мороз кончился, снег таял. На вокзале каждому дали по миске каши с сарделькой! Но чуть отойдя от города, на Ржевке, поезд остановился и простоял там два дня. О еде не было и речи. Тела умерших складывали у подножек вагонов, на снегу.

Затем мы ехали на полуторке по Ладоге. Всех накрыли брезентом, наверное, чтоб не пугались зарева боев на южном берегу. Я, естественно, брезент откинул. И увидел зарево – недалеко, южнее – фронт. Грузовик перед нами ушел под лед – попал в воронку. Шоферам было трудно: конец марта, поверх льда – вода. Дальше – другой берег, Большая земля, и двадцатидневный путь до Свердловска, куда доехали не все. В нашей семье – из четверых взрослых только двое. Бабушка скончалась в день приезда в Свердловск, тетя еще в поезде.

Сегодня есть немало воспоминаний и исследований о блокадном Ленинграде, но все же куда меньше, чем заслуживает гибель миллиона ленинградцев и трагедия тех, кто каким-то чудом уцелел.

Автор текста: Давидсон Аполлон Борисович, 10 мая, 2018 г.