Патриша Данкер, Майкл Сэйлер, Джонатан Крэнфилд и другие

В этом выпуске о своих любимых художественных и научных произведениях, а также о книгах, полезных в преподавании, рассказывает преподаватель школы филологических наук факультета гуманитарных наук Мария Кривошеина.

Кривошеина Мария Андреевна

Преподаватель Школы филологии

Художественная книга

У моего знакомства с книгой, о которой пойдет речь, имеется предыстория (сразу скажу – в ней много географических наименований, в чем я виню нестерпимую тоску по открытым границам!). В 2016 году я ездила в Кардифф (Уэльс) на ежегодную конференцию викторианистов, которую организует British Association for Victorian Studies; я занимаюсь англо-русскими культурными контактами и сейчас стараюсь регулярно выступать как перед славистами, так и перед англистами, чтобы учесть обе перспективы, но тогда это был как мой дебютный BAVS, так и в принципе самое-самое первое выступление перед аудиторией не-русистов. Возможно, это одна из причин, по которой поездка запомнилась. Хотя и в целом, разумеется, причин достаточно: и нервный путь до Кардиффа (самая длинная очередь на досмотр в моей жизни во время пересадки в Копенгагене, пропущенный автобус от Лондона, полуночные скитания по городу в поисках кампуса), и теплая реакция коллег на мой доклад про русскую шерлокиану, и эффектный прием с шампанским в Национальном музее Кардиффа, и afterparty в викторианском особняке организаторки Энн Хайлмен (хозяйки двух роскошных рыжих котов – Ангелики и Диабло), и сияющая Mermaid Quay в Кардиффском заливе, и непреходящее с тех пор желание выучить валлийский язык во всем его марсианском великолепии (в том числе и для того, чтобы понимать тексты великой группы Datblygu).

Была, впрочем, и другая причина, хоть и чуть менее очевидная. Среди ключевых докладчиков на конференции выступала писательница Патриша Данкер, известная преимущественно неовикторианской новеллистикой; в Кардиффе она презентовала свою самую новую на тот момент книгу – “Sophie and the Sibyl: A Victorian Romance” (2015), основанную на биографии Джордж Элиот. Однако книга, о которой хочу рассказать я, не только не об Элиот, но и не имеет ничего общего с викторианской эпохой в принципе. Слушая Патришу, я листала ее библиографию, и больше всего меня заинтриговал ее дебютный роман “Hallucinating Foucault” (1996), за которым я тогда же и отправилась в местный “Waterstones”, но – в силу обстоятельств – купила только почти год спустя в Кембридже. Роман, написанный от лица безымянного PhD-студента из (как раз таки!) Кембриджа, который работает над диссертацией про вымышленного гомосексуального французского писателя Поля Мишеля, начинается как вполне классический пример университетского романа – череда местами анекдотических историй из академической жизни с экзаменационной лихорадкой, чтением плохих диссертаций (после которого анонимный протагонист жалуется на «потребность в терапии»), флиртом в университетской библиотеке и попытками главного персонажа построить отношения с самодостаточной эксцентричной германисткой (периодически пишущей любовные послания Шиллеру, герою ее диссертации). Была, конечно, особая прелесть в том, чтобы начать читать книгу именно в Кембридже, однако первая – кембриджская часть книги – заканчивается быстро, и столь же стремительно начинает меняться и тональность книги, становящейся все темнее, напряженнее и концентрированнее в постоянном наслаивании разных модусов. То, что начинается как описание авантюрного квеста, когда протагонист отправляется в Париж, чтобы вызволить Поля Мишеля из психиатрической больницы, и находит в архиве переписку писателя с Мишелем Фуко, постепенно превращается в густой, тревожный, тяжелый местами нарратив – «лабиринтоподобный» (labyrinthian), как описал его один из рецензентов романа.

После короткой встречи в Уэльсе Патриша Данкер мне запомнилась как харизматичная, шумная, веселая и разговорчивая женщина (то, что назвали бы на английском “bubbly”), и это первое впечатление очень резко контрастирует с эффектом от самой книги, постоянно балансирующей между отстраненностью и интимностью, кристальной ясностью и галлюцинаторностью, здравым рассудком и помутнением, правдой и вымыслом, прошлым и настоящим. Campus novel оказывается в итоге «литературным триллером» (по определению издателей – Bloomsbury Publishing), «историей о сексуальной и текстуальной одержимости» (tale of sexual and textual obsession). Общей тревожности книжки во многом способствует и постоянное призрачное присутствие Мишеля Фуко, появляющегося в романе исключительно в качестве невидимого молчаливого адреса писем Поля Мишеля, его главного (покойного) читателя и собеседника.

Если уж следовать линии географических ассоциаций, неизбежно связанных у меня с “Hallucinating Foucault”, то придется вспомнить, что дочитывала я роман в автобусе между Тарту и Псковом, – мне кажется, эта промежуточность (где-то между Россией и Эстонией) очень подходит книге, в которой постоянно чередуются локации, времена и модусы, намеренно растушевываются границы и сгущаются парадоксы. (К слову, тем эффектнее эта многослойность и густота, если помнить, что в романе всего-то 180 страниц!)

С тех пор я так ни разу и не перечитывала книгу целиком и не уверена, что хочу это делать, – может быть, ей лучше остаться привязанной к конкретному времени и конкретным маршрутам. Тем не менее, когда меня просят рассказать об одной книге, которую я выделяю среди прочих, почему-то первым вспоминается именно дебютный роман Данкер. Впрочем, следом я бы упомянула шотландские детективы, так называемый Tartan Noir, в частности обожаемого мной Иэна Рэнкина и его длинный цикл про эдинбургского сыщика Джона Ребуса. Но для разговора об этом потребовалось бы отдельное интервью!

Академическая книга

На желание заниматься историей литературы повлияли не столько конкретные тексты, сколько люди, с которыми мы их обсуждали; каждый новый период связан с новыми текстами, но далеко не все из них продолжают впечатлять меня до сих пор. Я достаточно рано – еще на третьем курсе бакалавриата – решила, что мне интересны различные эпизоды из русско-британского культурного диалога, и в течение какого-то времени занималась рецепцией творчества поздневикторианских и эдвардианских писателей в имперской России – шотландцев и англичан: Роберта Льюиса Стивенсона, Артура Конан Дойля, Редьярда Киплинга. Мне все еще дороги эти сюжеты, а решение взяться за русскую шерлокиану и вовсе оказалось поворотным – эта тема мне все еще интересна (и Стивенсон тоже!), но скорее уже в качестве побочного проекта, а не магистрального сюжета; именно с Шерлоком Холмсом связан ряд важных мне дебютов: первое выступление перед викторианистами, первый эфир на радио, первая рецензия в «Новом литературном обозрении», первая публичная лекция, первая публикация в «Арзамасе» (список можно продолжать). Также мои штудии, посвященные Стивенсону и Конан Дойлю, помогли мне связаться с проектом Университета Эдинбурга “Scotland and Russia: Cultural Encounters Since 1900” (координатор – Анна Ванинская), что во многом повлияло на то, что именно в этот город и университет я поехала на научно-исследовательскую стажировку, будучи уже в аспирантуре и занимаясь совсем другой темой. Два месяца в Шотландии, несомненно, оказались для меня решающими – не только в академическом, но и в личном смысле, потому что теперь-то я точно знаю, где находится лучший на свете город.

С шерлокианской частью моей – пока что не очень длинной – научной биографии связана книга калифорнийца Майкла Сэйлера “As If: Modern Enchantment and the Literary Prehistory of Virtual Reality” (2012), куда вошла и замечательная статья про долгоиграющий шерлок-холмсовский культ, – мне кажется, это одна из самых удачных попыток объяснить феномен холмсианы с позиций социологии; Сэйлер отталкивается от веберовской концепции «расколдовывания мира» и связывает первоначальный успех Холмса с адаптацией поздне- и поствикторианской публики к вызовам модерности, последовательно развивая намеченную линию на примере более поздних эпизодов из «жизни» конан-дойлевского сыщика уже после смерти его создателя. У книги противоречивые отзывы на «Амазоне», но я все еще отношусь к ней с большой симпатией: помимо конкретных гипотез Сэйлера, мне очень нравится его слог. Думаю, это то, как я хотела бы писать на английском и не только. Он пишет изящно, ярко, с эффектной потаенной иронией, ловко балансируя между принятыми стилистическими конвенциями и собственными авторскими решениями; мне кажется, это тот самый случай, когда личность автора просвечивает через текст: у его работ есть то самое обаяние, которое, как мне кажется, в научных штудиях встречается не так уж часто. Впрочем, сложно не попасть под обаяние автора, который – в другой своей книге! – написал раздел “Acknowledgements” в стихах (“The task of writing this page has long ﬁlled me with fear – // So many people to thank: could all be included here?”). Вообще меня занимает все, что связано со стратегиями академического self-fashioning – самопозиционированием авторов-академиков с помощью текстов, соцсетей, публичных выступлений; думаю, что известность не очень-то нуждающегося в представлении Франко Моретти связана с тем, что в случае с синьором текст (яркий) и личность (не менее яркая) оказываются совсем неразделимы!

В какой-то момент я поняла, что хочу заниматься историей литературной периодики и смотреть на англо-русские культурные связи именно с этих позиций; совершенно неслучайным было мое решение переключиться на британский контекст, поработать именно с британскими журналами – его я приняла еще перед поступлением в аспирантуру и его же придерживаюсь сейчас. Не знаю, ожидаемо или иронично (или все вместе), что книга, к которой я часто возвращаюсь мысленно и не только, также имеет к сэру Конан Дойлю непосредственное отношение. Ожидаемо в том смысле, что один из журналов, с которым я работаю, – культовый “The Strand Magazine”, основанный в Лондоне в 1890-е; он и прославил Дойля и его сыщика. Иронично – потому что смотрю я на журнал совсем под другим углом: меня интересует апроприация и репрезентация русских авторов в издании, которое нередко характеризуют как воплощение middlebrow-прессы. Монография Джонатана Крэнфилда “Twentieth-Century Victorian: Arthur Conan Doyle and the Strand Magazine, 1891–1930” во многом повлияла на то, как я смотрю на британскую периодику рубежа веков сейчас: Крэнфилд работает с сюжетом, который кажется скорее частным (отношения конкретного автора с конкретным изданием, их эволюция и постепенные метаморфозы), но на деле это оборачивается историей не про Дойля вовсе; исследователь очень убедительно показывает возможности сериального – сквозного – чтения отдельного журнала на протяжении его истории, связь сдвигов в редакционной политике с более масштабными парадигматическими сдвигами, показывает, как оказывались связаны издания, расположенные на очень разных точках культурной карты. Крэнфилд пытается таким образом преодолеть несколько разломов: смотрит на газетно-журнальное поле переломной эпохи не как на набор отдельных юнитов – отдельные декады, отдельные читательско-журналистские сообщества, – а как на изменчивое, но все же единое континуальное и гипертекстуальное пространство. Я пыталась и пытаюсь исходить из схожих соображений. И да, его манера письма мне тоже очень нравится – я думаю про нее как один из ориентиров, когда работаю над своим стилем.

P.S. Еще я люблю все, что делает Ребекка Бисли – возможно, самая заметная сейчас исследовательница англо-русских связей, соосновательница сообщества Anglo-Russian Research Network. Мне не только методологически и тематически близки ее работы (хотя я очень во многом на нее ориентируюсь!) – Ребекка, на мой взгляд, делает много для развития живого академического полилога между исследователями англо-русских сюжетов.

Книги и студенты

Я ни разу не вела полностью авторский курс по литературе, если не считать мастер-классов на летних школах; надеюсь – пока! Тем не менее у меня есть любимые воспоминания об отдельных занятиях, в том числе и тех, сюжеты для которых предлагала я. В моем топ-5 любимых семинаров выделяются два семинара, посвященных рассказам Говард Филлипс Лавкрафта, – оба были со смешанными группами на МАГОЛЕГО и майноре (то есть состояли не только – и не столько – из филологов). Мне очень нравятся возможности, которые предлагает разговор о жанровой прозе – в этом случае weird fiction, – потому что он оказывается намного более свободным от навязанных модусов обсуждения тех или иных текстов; при этом неизбежно обнаруживаются пересечения между самыми разными эпохами, жанрами, медиумами. Лавкрафт в этом смысле – замечательная отправная точка: и нишевый, и культовый, и энциклопедичный.

Когда мы обсуждали с магистрами «Зов Ктулху» (курс Алексея Вдовина про Западный канон, я отвечала за семинары второй половины курса), мне очень хотелось не ограничиваться только литературой, но посмотреть, как жанровые приемы и законы работают еще и в кино; я ни разу не пожалела о решении предложить посмотреть «Суспирию» (1977, режиссер Дарио Ардженто), хотя формально с лавкрафтианой культовый арджентовский еврохоррор связан мало. История про ведьм в балетной академии на юге Германии, как кажется, имеет мало отношения к мэтру «странной прозы», но это на первый взгляд: перед тем как начать снимать самую известную из своих картин, Ардженто всерьез задумывался об экранизации Лавкрафта, но решил, что подобная затея может слишком ограничить его творческий потенциал. Мне очень хотелось обсудить, можем ли мы найти условно лавкрафтовские следы в «Суспирии», посмотреть, как «странное» и «страшное» конструируются в коротком рассказе и в фильме.

Курс филологического майнора в минувшем году завершился лавкрафтовским семинаром; это одно из моих самых ценных воспоминаний о разговорах с чудесной группой (привет, если читаете, дорогие)! Тем ценнее, что это случилось практически сразу после перехода в онлайн-формат, – я очень признательна майноровцам за живую реакцию и живую дискуссию. Мне кажется, всем нам тогда было полезно поговорить о чем-то менее конвенциональном и нащупать много разных тематических ответвлений. Лавкрафтовская нота была, мне кажется, идеальным завершением!

А еще я очень люблю говорить про «Странную историю доктора Джекилла и мистера Хайда» – со студентами, школьниками, всеми; постоянно упоминаю, но ни разу еще не вела отдельный семинар по этому тексту Стивенсона. А ведь это про все: Шотландия, Англия, Эдинбург, Лондон, викторианская «самоослепленность»/культура фасада, двойники, двоения, каледонская антисизигия (но мне говорят, что я слишком серьезно воспринимаю этот концепт!), эдинбургский городской фольклор и мультики про Тома и Джерри, Джек-потрошитель, ядовитый газ викторианских фонарей, etc., etc., etc. Кажется, тоже тянет на отдельную историю?

13 мая, 2021 г.